Вирджиния Вулф - Годы
Ей сразу стало легче. Вдали от солнечного света, среди позолоты и красного бархата она уже не чувствовала себя нелепо. Наоборот — на своем месте. Дамы и мужчины, поднимавшиеся по лестнице, были одеты точно так же, как она. Аромат апельсинов и бананов сменился изысканным букетом, состоящим из запахов одежды, перчаток и цветов, который доставлял Китти удовольствие. Под ногами был толстый ковер. Китти прошествовала по коридору до своей ложи, которая была отмечена карточкой. Она вошла, и перед ней открылся весь зрительный зал. Все-таки не опоздала. Оркестр еще настраивался, музыканты смеялись, разговаривали и вертелись на стульях, деловито возились со своими инструментами. Китти стояла и смотрела на партер. Там царило большое оживление. Люди проходили на свои места, садились и опять вставали, снимали плащи и манто и делали знаки друзьям. Они были похожи на птиц, садящихся на поле. В ложах здесь и там появлялись белые фигуры, белые руки лежали на карнизах лож, белые манишки сверкали позади них. Весь театр блистал — алым, золотом, слоновой костью, пах одеждой и цветами, звенел писками и трелями инструментов, гудел и жужжал голосами. Китти взглянула в программку, лежавшую на бортике ложи. Давали «Зигфрида» — ее любимую оперу. На тесном пространстве внутри богато украшенной рамки были напечатаны имена исполнителей. Она наклонилась, чтобы прочитать их, и тут ей в голову пришла мысль, побудившая ее посмотреть на королевскую ложу. Там было пусто. В этот момент открылась дверь, и в ложу Китти вошли двое мужчин. Один был ее кузен Эдвард, второй — юноша, кузен ее мужа.
— Не отменили? — сказал он, пожимая ей руку. — А я уж боялся.
Он занимал какое-то место в Министерстве иностранных дел и обладал красивым римским профилем.
Все трое посмотрели на королевскую ложу. Там тоже на бортике лежали программки, но букет красных гвоздик отсутствовал. Ложа была пуста.
— Врачи поставили на нем крест, — с важным видом сказал молодой человек.
Они все воображают, будто знают все, подумала Китти, улыбнувшись тому, как он показывал свою осведомленность.
— А если он умрет? — спросила Китти, глядя на королевскую ложу, — думаете, спектакль прервут?
Молодой человек пожал плечами. На этот счет у него уверенности не было. Театр заполнялся. На руках дам, когда они шевелились, блестели искры; искристые волны колыхались, останавливались и возвращались, когда дамы поворачивали головы.
Но вот через оркестр к своему высокому сиденью прошествовал дирижер. Его встретил взрыв аплодисментов. Он обернулся к публике, отвесил поклон, отвернулся. Свет в зале померк, началась увертюра.
Китти прислонилась спиной к стенке ложи; складки занавеса бросали тень на ее лицо. Это ее весьма устраивало. Во время увертюры она посмотрела на Эдварда. В красноватом полумраке ей были видны лишь очертания его лица. Оно потяжелело, но в нем были и ум, и красота, а сейчас — когда он слушал увертюру — и некоторая отрешенность. Ничего бы не вышло, подумала Китти, я слишком… Она не закончила мысль. Он так и не женился, а она вышла замуж. У меня трое сыновей. Я была в Австралии, в Индии.
…Благодаря музыке Китти увидела саму себя и свою жизнь совсем по-новому и почувствовала радостное волнение. Ее личность, ее прошлое предстали в выгодном свете. Но почему Мартин высмеял мой автомобиль? — подумала она. Что толку высмеивать?
Занавес поднялся. Китти наклонилась вперед, чтобы лучше видеть сцену. Карлик бил молотком по мечу. «Бум-бум-бум», — наносил он короткие и резкие удары. Китти прислушалась. Музыка стала другой. Вот он, думала Китти, глядя на импозантного юношу, точно знает, что означает музыка. Он уже совершенно захвачен ею. Китти нравилось выражение поглощенности, которое, вытеснив его безупречную респектабельность, придало ему вид почти суровый… Но вот появился Зигфрид. Китти еще подалась вперед. В леопардовой шкуре, очень толстый, с бурыми ляжками, ведущий медведя, — он предстал во всей красе. Она была в восторге от дородного молодого человека в соломенно-желтом парике: голос у него был великолепный. «Бум-бум-бум», — стучал он. Китти опять отклонилась назад. Какие воспоминания это ей навеяло? Молодой человек, со стружкой в волосах, входит в комнату… Она тогда была очень молода. Еще в Оксфорде, кажется. Она пришла к ним на чаепитие, сидела на стуле, в очень светлой комнате, и в саду раздавался стук молотка. А потом вошел юноша со стружкой в волосах. И она захотела, чтобы он поцеловал ее. Или это был работник у Картеров и тогда еще вдруг появился старик Картер, ведя быка за кольцо в носу?
«Вот такая жизнь мне по душе, — подумала она, доставая театральный бинокль. — Потому что я такая же…»
Она приставила бинокль к глазам. Сцена вдруг стала яркой и близкой. Трава, казалось, сделана из толстых зеленых шерстяных ниток. Китти видела полные коричневые руки Зигфрида, лоснящиеся гримом. И лицо его блестело. Опустив бинокль, Китти откинулась назад в своем углу.
И старая Люси Крэддок… — она увидела Люси за столом, с красным носом и терпеливыми, добрыми глазами. «Значит, на этой неделе вы опять ничего не сделали, Китти», — произнесла она с упреком. Как я любила ее! — подумала Китти. А потом она вернулась в ректорскую резиденцию. Там было дерево с подпоркой посередине… Мать сидела очень прямо… Жаль, я так часто ссорилась с мамой, подумала Китти, — ее вдруг охватило ощущение убегающего времени и его трагизма. Музыка опять изменилась.
Китти вновь посмотрела на сцену. Туда уже вышел Странник. Он сидел на возвышении в длинном сером платье. Один глаз был закрыт неловко сидящей повязкой. Он все пел и пел, пел и пел. Внимание Китти ослабело. Она оглядела сумрачно-красноватый зрительный зал. Видны были только белые локти на бортиках лож. Кое-где яркие точки света обнаруживали тех, кто следил с фонариком по нотам. Взгляд Китти привлек точеный профиль Эдварда. Он слушал взыскательно, с большим вниманием. Ничего не получилось бы, подумала она, ни за что не получилось бы.
Наконец Странник удалился. Ну! — подумала Китти, опершись на бортик. Ворвался Зигфрид, в леопардовой шкуре, смеющийся и распевающий. Музыка взволновала Китти. Зигфрид подобрал куски сломанного меча, раздул огонь и стал стучать, стучать, стучать… Пение, стук молотка, взметание огня переплетались между собой. Все быстрее, все ритмичнее, все воодушевленнее стучал Зигфрид и, наконец, подняв меч высоко над головой, ударил по наковальне, которая с треском разлетелась. После этого он принялся размахивать мечом, кричать и петь, музыка тоже возносилась все выше и выше… Но тут опустился занавес.
В зрительном зале зажглись люстры. Все цвета вернулись. Оперный театр вновь ожил, вместе с сотнями лиц, брильянтов, мужчин, женщин. Они аплодировали и махали программками. Весь зал будто ощетинился трепещущими белыми листками бумаги. Занавес раздвинули и удерживали высокие лакеи в штанах до колен. Китти встала, аплодируя. Занавес опять сдвинулся и вновь разошелся. Лакеи едва держались на ногах под тяжестью его складок. Вновь и вновь приходилось им раздвигать занавес, и, даже когда они совсем отпустили его, артисты исчезли, а оркестранты начали покидать свои места, публика все еще стоя аплодировала и размахивала программками.
Китти обернулась к молодому человеку в своей ложе. Он облокотился на бортик и хлопал в ладоши, крича: «Браво! Браво!» Он забыл о Китти, забыл о самом себе.
— Прелестно, правда? — наконец проговорил он, обернувшись.
На его лице было странное выражение — как будто он находился сразу в двух мирах, которые силился совместить.
— Прелестно, — согласилась Китти. Она посмотрела на него с завистью. — А теперь, — сказала она, собирая свои вещи, — идемте ужинать.
В Хайямз-Плейс уже поужинали. Со стола было убрано, остались лишь несколько крошек и горшок с цветами, стоявший посередине, как часовой. В комнате было слышно только стрекотание иглы, протыкавшей шелк: Мэгги шила. Сара, сгорбившись, сидела на круглом стуле у пианино, но не играла.
— Спой что-нибудь, — вдруг попросила Мэгги.
Сара повернулась и ударила по клавишам.
— «Я твердою рукою сжимаю свой клинок…» — пропела она. Это был какой-то напыщенный марш восемнадцатого века, но голос ее звучал высоко и пронзительно. Сара поперхнулась и замолчала.
Некоторое время она ничего не говорила, держа руки на клавишах.
— Что толку петь, если нет голоса, — прошептала она.
Мэгги продолжала шить.
— Чем ты сегодня занималась? — наконец спросила она, резко подняв голову.
— Ходила с Розой, — ответила Сара.
— А что вы делали с Розой? — Мэгги спрашивала рассеянно.
Сара обернулась и посмотрела на нее, а потом вновь начала играть.
— Я стою на мосту и на воду смотрю… — тихо пропела она. — Я стою на мосту и на воду смотрю, — повторила она в такт музыке. — А вода все бежит, а вода все течет. Пусть кораллами станут кости мои. Пусть фонарики рыбьи зажгутся в глазах, в опустевших глазницах моих… — Сара полуобернулась и смотрела на Мэгги. Но та не слушала. Сара замолчала и снова отвернулась к клавиатуре. Но увидела она не клавиши, а сад, цветы, свою сестру и молодого человека с большим носом, который наклонился, чтобы сорвать цветок, белевший в темноте. Он выставил вперед руку с цветком в лунном свете…
