Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
— Откуда он? Кем он был?
— Разве ты не видишь, что он был подмастерьем у каретника? Но если бы он знал, что ты знаешь это, он отравил бы тебя! Но, чтобы говорить о другом: как ты себя чувствуешь после вчерашнего?
— Превосходно! Я позабыл поблагодарить тебя!
— Ну ладно! А нравится тебе девица? Агнесса?
— Да, очень!
— А она влюблена в тебя! Это подходит! Возьми ее!
— Ах, что ты болтаешь! Ведь мы же не можем пожениться!
— Да кто же сказал, что вы должны это делать?
— А как же?
— Тебе двадцать лет {70}, ей шестнадцать! Вы любите друг друга! Если вы согласны, то остальное ваше частное дело.
— Я не понимаю тебя! Ты предлагаешь мне совершить плохой поступок?
— Я предлагаю тебе повиноваться великому голосу природы, а не глупым людям. Если люди осудят ваше поведение, то это из зависти, а нравственность, которой они придерживаются, это их злоба, принявшая подходящую, приличную форму. Разве природа не приглашала вас уже к своему великому пиршеству, к радости богов, но к ужасу общества, боящегося, что ему придется платить алименты?
— Почему ты не советуешь нам жениться?
— Потому что это нечто иное! Не связываются на всю жизнь, пробыв вечер вместе; и вовсе еще неизвестно, что тот, кто согласен делить наслаждение, согласен делить и горе. Брак — это дело душ; о нем здесь нет и речи. Впрочем, мне и не приходится побуждать вас к тому, что все равно случится. Любите друг друга в молодости, пока не стало поздно, любите друг друга как птицы, которые не думают о жилище, или как цветы — семейства, именуемого «dioecia» {71}.
— Ты не должен так неуважительно говорить об этой девушке. Она добра, невинна и достойна сожаления, и кто скажет иное — лжет! Видел ли ты более невинные глаза, чем ее, разве не сама истина в звуке ее голоса? Она достойна большой и чистой любви, не такой, о которой ты говоришь; и я надеюсь, что в последний раз ты делаешь мне такое предложение. И можешь сказать ей, что я считаю за величайшую честь и счастье предложить ей когда-нибудь, когда буду достоин ее, мою руку.
Фаландер так сильно закачал головой, что кудри завились.
— Ее достоин? Твою руку? Что ты говоришь?
— Да, я стою на этом.
— Это ужасно! Если я скажу тебе, что этой девушке не только недостает всех тех свойств, которые ты признаешь за ней, но что она обладает даже противоположными, то ты не поверишь мне и откажешь мне в своей дружбе!
— Да, я сделаю это!
— Значит, свет полон лжи, если не верят человеку, говорящему правду.
— Как можно тебе верить, когда ты не признаешь нравственности!
— Вот оно опять, это слово! Странное слово! Оно отвечает на все вопросы, обрезает все разъяснения, защищает все ошибки, свои, но не чужие, побеждает все противоречия, говорит так же свободно за, как и против, совсем как адвокат. До свидания, мне надо домой, в три часа я даю урок! До свидания! Счастливо!..
И Ренгьельм остался один со своим обедом и размышлениями.
Когда Фаландер пришел домой, он надел шлафрок и туфли, будто не ожидал никаких посещений. Но казалось, что-то сильно беспокоит его, ибо он ходил взад и вперед по комнате и иногда останавливался за шторой, чтобы незаметно взглянуть на улицу. Потом он подошел к зеркалу, отстегнул воротничок и положил его на стол. Походив еще взад и вперед, он взял фотографию какой-то дамы с подноса с визитными карточками, положил ее под сильное увеличительное стекло и стал рассматривать, как рассматривают микроскопический препарат. За этим занятием он просидел довольно долго.
Вдруг он услышал шаги на лестнице; быстро спрятал фотографию туда, откуда достал ее, вскочил и сел за письменный стол спиной к двери. Он углубился в писание, когда раздался стук в дверь — два коротких и тихих двойных удара.
— Войдите! — воскликнул Фаландер голосом, который больше подходил к предложению выйти вон, чем к приглашению.
Вошла молодая девушка маленького роста, но с приятными линиями фигуры; тонкое овальное лицо, окруженное волосами, которые, казалось, выцвели на солнце, потому что они не были такими определенно белокурыми, как это бывает от природы. Маленький нос и тонко вырезанный рот, казалось, все время весело играли маленькими кривыми линиями, беспрестанно менявшими форму, как фигуры калейдоскопа. Глаза сходились под углом к основанию носа и потом опускались вниз; этим они достигали вечно просящего, элегического выражения, очаровательно дисгармонировавшего с лукавой нижней частью лица; зрачок был беспокоен и мог мгновенно суживаться, как острие иголки, а в следующее мгновение расширяться и широко разверзаться, как объектив телескопа.
Когда она вошла, она вынула ключ и заперла дверь на задвижку.
Фаландер сидел еще и писал.
— Ты поздно приходишь сегодня, Агнесса! — сказал он.
— Да, это так, — ответила она упрямо, снимая шляпу и усаживаясь.
— Да, мы сегодня ночью легли поздно.
— Почему ты не встаешь и не здороваешься со мной? Ведь не мог же ты так устать.
— Ах, прости, я позабыл!
— Позабыл? Я заметила, что ты с некоторого времени решительно забываешься.
— Да? Давно ли ты это заметила?
— С каких пор? Что ты думаешь? Пожалуйста, сними шлафрок и туфли!
— Это со мной случилось сегодня в первый раз, а ты говоришь, что это с некоторого времени! Не странно ли это? Скажи!..
— Ты насмехаешься надо мной! Что с тобой? Ты такой странный с некоторого времени!
— С некоторого времени? Опять! Почему ты говоришь — с некоторого времени? Потому что надо лгать? Зачем надо лгать?
— Ты обвиняешь меня во лжи?
— О нет! Я только шучу.
— Разве ты думаешь, что я не вижу, что надоела тебе? Думаешь ты, что я не заметила, как ты вчера был внимателен к этой грубой Женни, как за весь вечер ты не нашел для меня слова?
— Значит, ты ревнуешь?
— Я? Нет, знаешь ли, ни капельки! Если ты ее мне предпочитаешь, пожалуйста! Это не трогает меня нисколько!
— Да? Так ты не ревнива? В обыкновенных отношениях это неприятное обстоятельство!
— В обыкновенных отношениях? Что ты подразумеваешь под этим?
— Я думаю, видишь ли, что ты надоела мне, как ты сама сказала!
— Ты лжешь! Это неправда!
Она раздула ноздри, показала кончики зубов и уколола иглами зрачков.
— Поговорим о другом, — сказал он. — Что ты думаешь о Ренгьельме?
— Очень мил! Это красивый малый! Изящный!
— Он совсем влюбился в тебя!
— Что ты болтаешь!
— Но самое плохое то, что он хочет на тебе жениться.
— Пощади, пожалуйста, с такими глупостями.
— Но так как ему только двадцать лет, то он хочет ждать, пока будет достоин тебя.
— Вот дурак!
— Под достоинством он подразумевает быть признанным актером. А этого не может быть, пока он не получит роль. Не можешь ли ты достать ее ему?
Агнесса покраснела, откинулась в угол дивана и показала пару изящных ботинок с золотыми кисточками.
— Я? Я сама не получаю ролей. Ты смеешься надо мной?
— Да, конечно!
— Ты черт, Густав! Поверь мне!
— Может быть! Может быть, нет! Решить это очень трудно. Но если ты благоразумная девушка…
— Молчи!
Она взяла со стола острый разрезной нож и угрожающе замахнулась им шутя, но так, что это выглядело серьезно.
— Ты так хороша сегодня, Агнесса! — сказал Фаландер.
— Сегодня? Что значит, сегодня? Разве раньше ты не видел этого?
— О, как же!
— Почему ты вздохнул?
— Это всегда бывает, когда покутишь.
— Можно взглянуть на тебя? У тебя глаза болят?
— Это бессонная ночь, милая!
— Я уйду, тогда ты можешь уснуть.
— Не уходи! Я не могу спать.
— Мне кажется, все равно надо уходить. Я, в сущности, только для того и пришла, чтобы сказать это.
Голос ее смягчился, и веки медленно опустились, как занавес после сцены смерти.
Фаландер ответил:
— Это хорошо с твой стороны, что ты пришла отказаться.
Она встала и закалывала перед зеркалом шляпу.
— Есть у тебя здесь духи? — спросила она.
— Нет, они у меня в театре.
— Ты должен отвыкнуть от трубки. Дым так пристает к платью…
— Хорошо, я сделаю это.
Она склонилась и застегнула подвязку.
— Прости! — сказала она и бросила просящий взгляд на Фаландера.
— Что именно? — ответил он, как будто ничего не видел.
Так как ответа не последовало, то он собрался с духом, вздохнул глубоко и спросил:
— Куда ты идешь?
— Примерять платье; значит, тебе нечего беспокоиться, — ответила она совсем непринужденно, как казалось ей.
Но Фаландер услышал по лживому тону, что это заучено, и сказал только:
— Ну, так прощай!
Она подошла к нему, чтобы дать себя поцеловать. Он обнял ее и прижал к груди, как бы желая задушить, потом он поцеловал ее в лоб, подвел к двери, вывел за порог и коротко сказал:
