Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес
— Легче! Легче! Взять его живьем!
Ступая прямо по телам раненых, которые корчились под его железными башмаками, герой рвется вперед, сокрушая тяжкими ударами нацеленные острия копий — и они расступаются, поникают. Но уже победно, торжествующе несутся клики Лопо Байона:
— Живьем! Живьем! Берите его живого!
— Не бывать тому, пока не закрылись мои очи, смерд! — рычит Лоуренсо и кидается на врага с утроенной силой, но тут острый камень рассекает его правую руку, и рука бессильно повисает, волоча на темляке бесполезный меч…
Еще миг — и тяжелые мужицкие руки вцепились в него со всех сторон; кто-то накинул петлю ему на шею, кто-то бьет ратовищем копья по окаменевшим ногам, силясь повалить великана. И вот он рухнул, точно подрубленный дуб, и лежит, опутанный веревками; далеко откатился шлем, отлетело прочь забрало, глаза его упрямо закрыты, волосы слиплись от глины и крови…
Лоуренсо Рамирес в плену! Вот на носилки, кое-как связанные из кольев и буковых веток, положили славного пленника, наскоро ополоснув ему лицо прохладной водой из ручья; вот над ним склонился Бастард, отирая тыльной стороной руки пот, омочивший красивое лицо и золотистую бороду. Он взволнованно бормочет:
— Ах, Лоуренсо, Лоуренсо, горько видеть такое!.. Не лучше ли нам быть друзьями и побратимами!
Вот в каких словах, с помощью дяди Дуарте, Вальтера Скотта и статей из «Панорамы», живописал Гонсало несчастное сражение в долине Канта-Педры. Именно этим вздохом Лопо Байона, в котором еще звучала скорбь невозможной любви, заключил он главу вторую, над которой трудился три долгих дня, — с таким увлечением, что реальный мир вокруг него словно поблек и онемел.
* * *Вдали, в направлении Бравайса, где в тот день справляли ромарию в честь божьей матери с лампадой, взорвалось огненное колесо. После трехдневного обложного дождя тучи разошлись; омытое, успокоенное небо дышало прохладой на ярко зеленевшие поля. До ужина оставалось не меньше получаса. Фидалго взял шляпу и трость и как был, в рабочей куртке, вышел на дорогу и свернул на узкую тропинку между стеной башни и засеянным полем, где в XII веке высились бастионы Санта-Иренейской крепости.
Шагая по еще мокрой, поросшей травой дороге, Гонсало думал о своих гордых предках. Как живые вставали они, широкоплечие и громкоголосые, на страницах его повести! А ведь столь глубокое понимание им этих древних душ доказывает, что и его душа — той же пробы, высечена из той же золотой самородной глыбы! Расслабленное, тронутое вырождением сердце не могло бы биться в лад с сильными сердцами тех времен! Добряку Барроло или Мануэлу Дуарте не понять и не воссоздать могучих душ Мартина де Фрейтас или Афонсо до Албукерке…* Именно над этим следовало бы задуматься критикам, когда они будут анализировать «Башню дона Рамиреса» — раз уже Кастаньейро обещает, что «Новости» и «Наше завтра» поместят серьезные статьи об этом произведении. Конечно! Этот момент необходимо подать как можно выпуклее (и он сам непременно обратит на это внимание Кастаньейро!): санта-иренейские сеньоры возродились в лице своего праправнука, вновь заявили о себе в наше время, пусть не языком героических подвигов, но все той же высокой концепцией героизма… Ведь, черт подери, невозможно в век проклятого Сан-Фулженсио сравнять с землей поместье Байонов, тем более что оно и так разгромлено шестьсот лет тому назад дедушкой Лионелом Рамиресом; нельзя вторично отобрать у мавров крепость Монфорте, где теперь сидит в губернаторах изнеженный Антониньо Морено!.. Зато он, Гонсало Рамирес, чувствует всей душой силу и историческое величие того порыва, который некогда побуждал его предков разорять поместья соперников и брать приступом сарацинские города. И ныне, пользуясь средствами науки и искусства, он вызывает к новой жизни этих грозных баронов, их одеяния, их сокрушительные удары плашмя и наотмашь, их величавое бахвальство, их неукротимые сердца; значит, в пределах своего времени он тоже настоящий, добротный Рамирес, подлинный наследник благородного духа предков; вся разница в том, что дух этот находит себе выражение не в воинской доблести, а в подвигах мысли, как и следует в наш миролюбивый, созерцательный век. Газетам, без устали твердящим о вырождении португальского дворянства, по справедливости следовало бы указать (и он непременно напомнит об этом Кастаньейро!): «А все-таки есть среди нас один фидалго, и притом из знатнейших, который продолжает новыми путями и способами славные деяния своих родоначальников!»
Предаваясь таким размышлениям и тверже обычного ступая по земле, по которой столько веков ходили ноги его пращуров, Фидалго из Башни дошел до того места, где ограда его усадьбы делает поворот и лишь узкая крутая тропинка бежит между нею и сосновым бором, обрамленным зарослями кустарников. От монументальных въездных ворот, некогда красовавшихся на этом углу родовыми гербами и резьбой по камню, осталось лишь два замшелых гранитных столба. На них навесили дощатые створки, уже потемневшие от дождей, чтобы скот не забредал в усадьбу. По узкой лесной дороге, приближаясь к фидалго, со скрипом двигался воз хвороста запряженный парой волов; на возу сидела миловидная крестьянская девушка.
— Пошли вам бог доброго вечера, сеньор!
— Добрый вечер, моя красавица!
Воз медленно прополз мимо. Вслед за ним на дороге показалась темная долговязая фигура мужчины; он нес на плече дубину, на конце которой болталась связка веревок.
Фидалго из Башни узнал Жозе Каско из Бравайса, Приняв рассеянный вид, фидалго отошел на самый край сосняка, насвистывая и сбивая тросточкой цветы куманики, росшие вдоль придорожной канавы. Но долговязый Жозе Каско из Бравайса замедлил шаг и окликнул фидалго по имени; оно прозвучало громко и резко в вечерней лесной тишине. Сердце Гонсало Мендеса Рамиреса екнуло. Он остановился с деланно приветливой улыбкой:
— А, это вы, Жозе! Что скажете новенького?
Каско тяжело дышал: видно было, как под грязной рабочей рубахой ходили вверх и вниз его ребра. Выпутав из веревок дубинку, он воткнул ее в землю тем концом, на котором сидел железный крюк.
— А то новенького, что я всегда говорил с фидалго по-честному и не след бы вам меня за нос водить!
Гонсало Рамирес медленно, величественно поднял голову — так заносят для удара железную палицу.
— Что такое вы говорите, Каско? Водить за нос? Когда же я водил вас за нос?.. Или вы это про аренду «Башни»? Вот мило! Разве мы с вами подписали контракт? Вы исчезли, я вас ни разу больше не видел…
Каско, опешив, молчал. Потом его побелевшие губы задрожали от гнева, затряслись костистые волосатые руки, сжимавшие дубину.
— Кабы подписали бумагу, так не могли бы пойти на попятный!.. А только у честных людей слово считается не хуже бумаги! Фидалго сам сказал: «Ну вот, значит, решено!» Фидалго дал слово!
Гонсало, бледнея, попытался принять терпеливо-снисходительный тон:
— Послушайте, Жозе Каско. Тут, на дороге, не место для серьезного разговора. Если вы желаете поговорить, прошу ко мне в «Башню». По утрам я всегда дома. Приходите завтра, я ничего не имею против.
Сказал — и, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся вдоль сосняка; по спине его пробегали струйки холодного пота. Но Каско одним прыжком обошел фидалго и снова дерзко заступил ему дорогу, поставив дубинку поперек пути.
— Нет, фидалго мне ответит! Фидалго дал слово. Со мной так не поступают. Фидалго дал мне честное слово!
В поисках защиты Гонсало метнул взгляд направо, налево… Никого, полное безлюдье, лесная глушь. Далеко на дороге, смутно белевшей под вечерним небом, поскрипывал, удаляясь, воз с хворостом. Над головой сонно гудели сосны, между стволами уже сгущались тени и клубился вечерний туман. Цепенея от страха, Гонсало попытался припугнуть Каско судом, извечным жупелом деревенского человека. Мягко, как бы давая дружеский совет, он заговорил, стараясь остановить дрожь в пересохших губах:
— Послушайте, Каско, послушайте, дорогой мой! Криками и скандалами ничего не уладишь. Может выйти лишь неприятность; придет сельский староста, а там суд, тюрьма… У вас же семья на руках, маленькие дети… Послушайте! Если вы находите какой-то повод для неудовольствия, приходите в «Башню»; мы потолкуем мирно, спокойно, и недоразумение выяснится… Но скандалить не надо! Придет полиция, попадете за решетку…
Каско вдруг весь вытянулся вверх, словно черная сосна, возникшая посреди безлюдной дороги; глаза его бешено выкатились, загорелись, налились кровью.
— Так фидалго еще и судом угрожает! Сначала фидалго мошенничает, а потом грозится меня же в тюрьму упечь?! У-у, дьявол!.. Только нет!.. Прежде чем попасть за решетку, я раскрою тебе череп!
Он замахнулся дубиной… но в последнем проблеске разума прохрипел сквозь стиснутые зубы, закинув назад трясущуюся голову:
