Джим Томпсон - Неудачник
— У тебя все наладится, — повторил я. — Когда человеку плохо, потом все обязательно меняется к лучшему.
— Вот как? А если этого не произойдет?
— Тогда ты можешь умереть, и это уже не будет иметь значения.
Меня клонило в сон, мне стало трудно поддерживать разговор. Бессознательно и совершенно несправедливо — потому что не бывает двоих людей похожих — я сравнивал его ситуацию с той, в какой сам находился в его возрасте. И почувствовал, что он, пожалуй, был гораздо ближе к отчаянию.
На протяжении почти двадцати миль парнишка хранил молчание. Наконец он неуверенно сказал:
— Хотите... гм... срезать дорогу, мистер? Поехать через горы?
— Мне все равно, — пожал я плечами.
И снова наступило молчание. Затем он сказал:
— Похоже, вы очень устали, мистер. Если хотите, поспите, я вас разбужу, когда мы доберемся.
— Что ж, спасибо, — поблагодарил я. — Пожалуй, и вправду подремлю немного.
Я допил бутылку и выкинул ее в окно, потом откинулся на спинку и тут же заснул.
Мне казалось, что прошло только несколько минут, на самом деле — часов, когда я внезапно проснулся.
Машина стояла с выключенным мотором и погашенными фарами. Я протер глаза, пытаясь что-нибудь рассмотреть в темноте.
— Что за черт? — пробормотал я. — Почему мы здесь стоим?
Он сидел, слегка отвернув от меня голову, одна его рука была в кармане.
— Я... Я скажу вам, мистер, — заикаясь, проговорил он. — Хочу вам кое-что сказать. Я... Я...
— Ну, давай говори, черт тебя побери, — ругнулся я, все еще испытывая головокружение от вина. — Давай же!
— Я хочу... — Он вздохнул. — Я хочу в туалет.
Я рассмеялся:
— Хорошая идея, только нечего делать из пустяка целое представление. Иди! Да что с тобой?
Он нажал ручку дверцы.
Я ухватился за дверцу со своей стороны.
И, к счастью, держался за нее. Ибо на втором шаге моя нога почувствовала под собой пустоту.
Я охнул и торопливо отпрянул назад. Слишком испуганный, чтобы говорить или кричать, огляделся, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в бледном, рассеянном освещении убывающей луны.
Мы находились в горах — очень высоко. И я стоял на краю пропасти, на треугольном клочке дороги, ограниченной с одной стороны утесом, а с другой — автомобилем.
Место было очень опасным: мимо передних колес автомобиля невозможно было протиснуться.
Более того, в другую сторону, в основание этой треугольной площадки, тоже нельзя было сбежать.
Потому что там стоял этот парень и молчал, вытянув вперед трясущуюся руку, и мутный лунный свет поблескивал на острие его ножа.
Он нервно шагнул ко мне, вращая ножом. Я отступил на дюйм.
Дальше мне некуда было пятиться, а он не мог продвигаться вперед, не нападая на меня. И мы застыли на месте, неотрывно глядя друг на друга. Мы тяжело дышали и ждали.
Я был напуган и парализован страхом. Я думал: «Что ж, ты сам на это напросился. Ты все время на это напрашивался и наконец получил. Чертовски противно так умереть: сверзиться с утеса с перерезанным горлом».
Затем...
Странно, но вдруг весь мой страх за свою жизнь превратился в страх за этого парня. Я мог думать только о чудовищной шутке, жертвой которой он мог стать.
Несколько долларов, дешевые наручные часы, машина, в которой его уже через день-два поймают. Вот что он собирался получить — ничего! Ничего, кроме газовой камеры или пожизненного заключения. И в какой-то мере в этом была моя вина.
Мне следовало сказать ему правду о моем денежном положении. Мне нужно было проявить подлинный интерес к нему, попытаться дать ему какой-нибудь дельный совет. А вместо этого я говорил пошлые глупости, невольно подстрекая его, а потом напился и заснул.
Теперь было слишком поздно говорить ему правду: он мне не поверит. И поздно просить пощады. Он уже приготовился к убийству. И больше того — теперь он боялся пойти на попятный.
Если бы только можно было каким-то образом дать ему понять, заставить его подумать об этом...
Я неосознанно покачнулся. Это опасное движение, казалось, что-то сдвинуло у меня в голове, вызвало к деятельности парализованные страхом клетки мозга. И я еще раз, уже нарочно, покачнулся и сказал:
— Так это тот самый нож, о котором ты говорил? Дай-ка на него взглянуть. — Я медленно протянул руку и не убирал ее, кончиками пальцев почти касаясь острого лезвия. — Ну, давай, — сказал я. — Ты же хотел мне его показать, верно? Отсюда я не могу его разглядеть.
— М-мистер, я...
Его рука судорожно дернулась, и лезвие описало круг. Потом, все еще не выпуская рукоятку, он положил его мне на ладонь.
— Хороший нож, — сказал я. — Но знаешь что? Если его кто-нибудь у тебя увидит, то может подумать, что ты хочешь его ограбить. — Я осторожно потянул лезвие к себе и (ну не безумие ли?) предложил: — Давай выбросим его, ладно?
Он отпустил нож.
И я тут же швырнул его в пропасть...
Около полуночи мы добрались до его городка, и его семья, простые, сердечные люди, настояла на том, чтобы я переночевал у них в доме. Между прочим, они очень обрадовались, что его выгнали из лагеря. Как раз в тот самый день его отец нашел работу для себя и для него, для своего сына, в одном и том же месте.
В ту ночь нас с парнишкой уложили в одной огромной старомодной кровати. И при этом я крепко спал. А почему бы нет? Он не был преступником. Возможность и необходимость соблазнили его на легкую поживу, но я сомневался, чтобы он еще когда-нибудь уступил подобным побуждениям. А если и поддастся, то недавний опыт напомнит ему о себе и остановит.
На следующее утро я поехал в Сан-Франциско, где передал машину владельцу. Своим появлением я прервал его разговор по телефону.
— Мне сообщили, что вы должны были приехать еще вчера, — пояснил он. — Я подумал, не стали ли вы жертвой грабителей, и собирался вызвать дорожный патруль.
— Очень рад, что вам не пришлось этого делать, — сказал я.
Глава 22
Военный бум или, скорее, бум, предшествующий скорой войне, только начинал ощущаться в Сан-Диего. Пока же по-прежнему царила безработица. Цены, следуя древнейшим законам экономики, значительно опережали уровень зарплаты.
Мы, семеро — мама, Фредди и моя семья, — вынуждены были переселиться в тесную квартирку из трех с половиной комнат. Заработка Фредди как оператора на телефонном узле едва хватало на квартирную плату. Следовательно, на мне лежала задача по обеспечению наших остальных насущных нужд, и я отвечал на этот вызов весьма слабо.
Я очень гордился тем, что мне присудили грант на исследование — всего лишь один из двух грантов, ежегодно назначаемых Соединенными Штатами. Для человека без ученой степени это невиданная честь, а та область, в которой мне предстояло проводить исследования, — торговля недвижимостью, — была очень важна. Немедленная финансовая отдача была не очень высокой, но не это имело значение. На основании моих изысканий планировалась книга, которая дала бы мне солидный гонорар. И не только это; вполне возможно, что я мог бы получить академическое признание — почетную степень. Может, даже звание доктора. Я, Джим Томпсон, самый посредственный ученик средней школы, вечный студент-неудачник — этот Джим Томпсон канет в Лету, как и его болезненные воспоминания и мучительная неуверенность в себе. А его место в этом мире займет самоуверенный и преуспевающий доктор Томпсон!
Испытывающий давнюю неприязнь к дешевым эффектам, я не стал бы чересчур уж пользоваться этим званием. Но я отчаянно нуждался в том, что оно давало, — возможность опровергнуть невыносимый подтекст длинного списка моих неудач. Если только, говорил я себе, если бы только на этот раз мне удалось достичь этой степени — чести, возданной мне не по счастливой случайности и справедливо заслуженной; если бы мне удалось на этот раз выполнить работу, которая поддержала бы мое самолюбие и гордость, в то же самое время солидно вознаградив меня...
Но всего через несколько дней после нашего водворения в Сан-Диего я получил дурную весть. Предвоенный бум вместе с его невероятным оживлением экономики сделал или сделает тему моего исследования устаревшей и ненужной. Просторный дом из шести комнат — наша мечта — навсегда исчез. Как и специалист по строительству, зарабатывающий доллар в час. «Крайне сожалеем, вы не должны рассматривать это как неодобрительную оценку ваших исследований и статей... но книга не может быть опубликована».
Я вновь начал искать возможность где-то подработать.
И ничего не мог найти — никакой мало-мальски квалифицированной работы или хотя бы отчасти прилично оплачиваемой. Я был в отчаянии, чувствовал себя раздавленным, и понимал это. Потеряв аппетит и сон, пристрастился к выпивке, из-за безденежья отдавая предпочтение дешевому вину. Пагубная привычка, конечно, сказывалась на моей внешности. Кроме того, я так пропитался вином, что от меня за версту несло перегаром.
