Жорж Роденбах - Выше жизни
Глава XI
Была поздняя осень, — осень мертвых листьев, мертвых камней, среди умирающего города. Наступила великая печальная неделя в Брюгге, неделя усопших, в продолжение которой город окутывается туманом и звуками колоколов, охватывается более безутешной меланхолией…
Эти дни не были только посвящены воспоминаниям об умерших. Невольно приходили на память и субъективные трауры, умершие мечтания, окончившиеся надежды, — все то, что жило в нашей душе и умерло. Жорис страдал от своей грустной любви, которая начинала иметь такой вид, точно ее и не было. Годелива с каждым днем все более и более отдалялась от него.
Подготовленная ужасною тревогою, находясь иод влиянием своего духовника, указаниям которого она в точности следовала, она быстро сделала так, чтобы больше не впадать в грех, казавшийся также погибельным.
Ах, борьба Жориса с Богом была коротка! Впрочем, он сохранил желание Годеливы и сожаление о ней, о ее поцелуе, столь непохожем на поцелуи Барбары. Когда он целовал ее, ему казалось, что она отдается вся и не требует ничего, жертвуя собой, чтобы он был менее грустен! В ней он находил забвение и отраду. В ее объятиях он чувствовал себя как бы в тихом заливе. Это был конец моря и всякого прилива. Теперь она овладела собой, отказывала в своих поцелуях, объятиях, с еще большим основанием в какой-либо встрече вне дома, на которую нельзя было больше надеяться.
Иногда она еще писала ему, но в таком спокойном тоне! Жорес угадывал, что она была побеждена страхом и верою, отстранилась от него без особенного потрясения, взвешивая свою нежность. Она говорила ему: «Возвысимся над своим чувством! Наша любовь от целомудренности станет выше и будет поддерживаться ожиданием». Она говорила ему о святой Терезе, об их собственном мистическом браке. Под влиянием ее коротких и вполне чистых писем он чувствовал ее более далекой, принужденный любить ее, как любят в разлуке. Но разве разлука не является подобием смерти?
Годелива наполовину умерла для него. Он оплакивал ее в продолжение недели усопших, когда, поднимаясь на башню, он чувствовал более, чем когда-либо, в этом сером воздухе северного ноября, что весь город был во власти смерти. С высоты город казался пустым, точно он был в летаргическом сне. Неподвижные каналы распространялись по городу; листва, поредевшая после ветра, сгибавшего ивы, качалась, как над могилой. Несмотря на расстояние, можно было еще различить на фасадах церквей, вокруг дверей, похоронные объявления, сообщавшие о поминальных службах, мессах на тридцатый или годовой день, извещения о смерти!
Тысячи траурных образов поднимались от города на вершину башни, где Борлют наблюдал и предавался грусти. Его душа, к тому же, сливалась с ними. В его душе тоже наступило серое, мрачное время поминок. Жорис чувствовал себя одиноким. Маленькая фраза Годеливы, которая прежде сопровождала его на башню, весело поднималась по ступенькам, долго оставалась с ним, — умерла. Маленькая ласковая фраза, казавшаяся голосом Годеливы, иногда переходившая в колокол, сливавшаяся с его звуком…
В то время игра колоколов отличалась радостью, и Жорис, слушая ее, слушал самого себя. Он не слышал даже звуков других колоколов, стремившихся к небесам Брюгге. Теперь же, — может быть, от более звучной осенней атмосферы, или оттого, что он стал более чувствительным под влиянием горя, или от поминальной недели, с ее несмолкаемым напевом приходских колоколов. — Борлют слышал только другие колокола. Он удивился даже, почему никогда раньше не замечал их на высоте. Колокола прежде играли ясно: вся башня, так сказать, дрожала под его пальцами, и пение, исходившее от него, возвращалось к нему.
В эти дни церковные колокола овладевали им. Игра колоколов на башне с ее мелодией, Напоминавшей о прошедших днях, но заглушенной, подавленной другими звуками, по-прежнему давала ему бодрые советы: «Жить! надо жить!» — но огромные колокола церквей возвещали о смерти, распространяли погребальные шествия в воздухе. Это был звон в St. Sauveur, прерывистый, как движения погребальной колесницы по неровной мостовой; огромный колокол в Notre-Dame развертывал по городу катафалк звуков: колокольчики женского монастыря казались светлым трауром па похоронах молодой девушки,' колокол в St. Walburge как бы шествовал в крепе вдовы. Другие колокола, более, далекие, выходили из часовен, бесчисленных монастырей; можно было бы подумать, что это был полет страдающих душ, кружившихся* по ветру, искавших свои забытые жилища, бравших приступом башню, прикасавшихся к ее золотому циферблату, как к сосуду.
Борлют сам был окружен смертью. Колокола соответствовали его настроению. Их игра тоже имела погребальный характер. Башня пела о конце любви, оплакивала Годеливу. Это были медленные и нежные полеты звуков, точно башня была белою церковью, и ее колокола призывали к молитве об отпущении грехов.
Затем пение усилилось. Борлюту стало стыдно за свою личную печаль; он призвал клавиши к широким мыслям, — и огромные колокола вмешались, громко возвещали Requiem Брюгге, быстро покрыли мелкие звуки других колоколов, поглотили все безвестные смертные случаи — в этой смерти города, более достойной господствовать над горизонтами!
Глава XII
Жорис вначале еще надеялся вернуть себе Годеливу, несмотря на ее страх перед Богом. Однажды он ощутил неминуемый конец своей надежды: в минуту расставания перед сном, в то время как Барбара шла впереди, Годелива быстро сунула ему в руку конверт. Взволнованный и обрадованный, он побежал в свою комнату, надеясь прочесть новое письмо, после столь долгого, печального для него молчания, письмо, полное нежности и возобновления любви. Но в конверте не было никакого письма: оно содержало в себе только кольцо, одно из тех двух золотых колец, которыми они обменялись вечером, в церкви, находясь в экстазе от сознания взаимной любви! «Ах! это так жестоко и совсем напрасно», подумал Борлют, как бы подавленный, скорее лишенный мужества, чем огорченный. Он спрятал кольцо в ящик, рассеянно, думая все еще об этом последнем испытании, смысл которого на этот раз был очевиден. Это был конец, последнее звено разорванной цепи, которая более не соединяла их. Еще раз Жорис узнал в этом влияние духовника, совет покончить со всем, устранить малейший повод к греху, в особенности маленькую предательскую драгоценность, являвшуюся символом их союза.
Между тем' Барбара, вступив на путь подозрений, не переставала быть настороже. В продолжение целых недель, месяцев она жила наблюдением, устремляя все нервы в сторону достоверности. Она заметила, что Годелива писала реже. Каждый вечер она следила за светом у нее под дверью. Когда Годелива выходила, она шла за ней. Что касается Жориса, она пользовалась его отлучками, чтобы искать в его одежде, его столах. Она почти убедилась; но ей недоставало доказательства, которое было бы вполне очевидным, неоспоримым свидетельством, устанавливающим вину их обоих.
Жорис, всегда небрежный, думая о другом, с рассеянным выражением лица человека, спустившегося с башни, нечаянно бросил кольцо Годеливы в тот ящик, где лежало и его кольцо. Барбара среди своих поисков однажды перед вечером нашла эти две драгоценности, в углу, среди ненужных бумаг. Сначала она не обратила на них внимания. Только увидев надпись внутри колец, она поразилась, начала читать; на них были имена обоих: Жорис, Годелива — и число.
Число в особенности было уликою, так как оно совпадало — Барбара быстро сообразила это со временем ее отъезда для лечения, благоприятной для них порой, когда они оставались одни. Не было больше, никакого сомнения. У Барбары было теперь доказательство, немой и священный свидетель. Удостоверившись до очевидности, она вдруг пришла в ярость, точно сошла с ума, — нервы ее были разбиты, приведены в беспорядок, точно стрелы в колчане.
Немного погодя пришел Жорис; наступило время ужина; он вошел в столовую, где уже ждала Годелива. Барбара подстерегала их с высоты лестницы, задыхаясь, не помня себя, довольная тем, что узнала, точно освободилась от стольких подозрений, признаков, указаний, неуловимую связку которых она носила в себе в продолжении целых месяцев. Теперь все заключалось в этих двух кольцах, сосредоточивалось в них, и она так енльно держала их, сжимая лихорадочно, точно могла их смять, как цветы.
Когда соучастники были оба налицо, она вбежала.
Ее приход напомнил удар грома.
— Бесчестные!
Эти слова были произнесены совершенно изменившимся голосом, точно она задыхалась, пробежав долгое время.
Мгновенно Годелива почувствовала близость несчастья. Жорис смотрел с тревогою, желая узнать, как далеко зашли ее подозрения.
Барбара произнесла с ударением: О! вы оба бесчестны!
Она набросилась на Жориса:
— Я знаю все!
