Ванда Василевская - Родина
Огонь выстрелов сливался с заревом пожарищ, грохот выстрелов — с далеким грохотом боев. Можно было спокойно заряжать винтовку, выучивать наизусть все ее части, осваивать ее так, что она, казалось, прирастала к рукам, становилась родной и близкой.
И это еще было не все. Не это больше всего радовало Кшисяка.
А вот подкрасться ночью к железнодорожному полотну. С верными товарищами, со своими людьми, преданными одному делу. Подкладывать под рельсы, под устои моста, под железные фермы динамит. Поджигать шнур и сломя голову мчаться от этого места, слыша, как с гулом и скрежетом летят в воздух взорванные рельсы, как падает фонтан черной земли, как с треском ломаются железные фермы, как летят вниз искрошенные в щепки доски, как с ревом вздымается к небу яркое пламя.
Горячая была жизнь. Человек не знал ни дня своего, ни часа, смерть грозила ежеминутно.
Раньше страшно было бы это и в руки взять. А теперь тащишь на спине, словно вязанку хвороста. Динамит, экразит, нитроглицерин. И все шло гладко, хоть раньше человек и названий таких не слышал.
Как могли, вредили войскам. Мешали подвозу солдат к фронту. Отрезали продовольственные транспорты. Портили паровозы в депо.
Так было нужно. Потому что теперь уже всякому известно, что это не ложь, не жульничество, что по другую сторону фронта сражается польское войско, крестьянское, рабочее войско[5]. Сражается за свободную родину простого человека. Это польское войско, они уже видели его своими глазами. Когда армии перекатывались то в ту, то в другую сторону, они своими глазами видели и польских солдат.
И теперь мужик пробивался к ним. Нужно было прорвать фронт, объединить всех в одно целое. И тех, с той стороны, и этих — с этой, борющихся за мужицкую родину. Тут уж и разговоров не было, — ясно, что только те идут за правое дело. И мужик старался изо всех сил вредить русским, помогать тем.
Кшисяк весело возвращался с ночной вылазки. Двое их там было — он и Бронек. Не бог весть какое было дело, а все же. Хоть и маленький мостик, а поезду уже по нему не пройти, не подвезти войск.
Они точно договорились, как будут возвращаться. Благополучно дошел, благополучно проделал все, что надо, так хочется уж целым добраться и до дому, до жены и ребенка.
Тут же, на опушке леса, он хорошенько вымыл в ручье руки. Почистил одежу, вымазанную в глине. Теперь пусть встречается, кто хочет. Кшисяк идет себе по своим делам. Ничего по нему не заметно.
А Бронек уже, должно быть, дома. Он пошел более короткой дорогой.
Кшисяк двинулся в сторону луга. Сейчас за рощей будут бараки и усадьба. Уже не указывает дороги башня костела. В первые же дни, когда война подошла вплотную, ее срезало орудийным выстрелом. Рухнула вся верхушка со шпилем и золотым крестом. Рассыпалась в руины, в бесформенную груду кирпича.
Кшисяк вышел на дорогу, и вдруг его точно обухом по голове ударило. По дороге удалялись казаки, они уже едва чернели вдали. Очень быстро ехали.
А у дороги росла липа. Невысокая, зеленеющая в эту пору веселой листвой. Она как-то уцелела под градом пуль, которые сыпались здесь каждый день. Стояла веселая, как невеста на свадьбе.
Но у Кшисяка захватило дыхание. Он бросился вперед и тотчас замедлил шаг. Ноги отяжелели. Потихоньку, шаг за шагом, дотащился до липы.
Бронек висел на нижней ветке. Почти касался ногами дороги. Огромный язык вывалился изо рта. Глаза выкатились из орбит, налились кровью, потеряли человеческое выражение.
Он слегка покачивался на веревке. Пальцы рук были искривлены, словно когти. А на коленях и локтях Кшисяк увидел бурую глину, ту, с железнодорожной насыпи.
Он беспомощно оглянулся вокруг. Но, насколько глаз хватал, никого не было видно.
Только зеленая липа, покрытая молодой листвой. Да пустынная дорога. А на зеленой липе, над белой от пыли дорогой, висел Бронек.
Как же так? Еще ночью там, на насыпи, Бронек весело посмеивался. Веселый парень был этот Бронек. Он дезертировал из армии и, когда ему говорили, что лучше бы он не слонялся в этих краях, где его каждая собака знает, он только посмеивался. Именно здесь он хотел дождаться крестьянской родины, здесь помогать ей своим трудом, своим мужеством. Среди своих людей.
Вот и дождался… Легонько дул ветер. Даже ветви не шелестели. Только повешенный раскачивался туда и обратно, словно чертил в воздухе какие-то знаки.
Смрад от лошадиных трупов, которых было полно на лугу, вдруг ударил в ноздри Кшисяку. Он пошатнулся. На мгновение ему показалось, что это от повешенного несет разложившимся на солнце трупом.
Но он, пожалуй, и остыть еще не успел. Всего минута, как казаки исчезли на дороге. Ведь звезды уже бледнели в небе, когда они вдвоем собирались уходить оттуда, от взорванного мостика. Каждый по другой дороге.
Несчастлива, видно, была дорога, выбранная Бронеком. На секунду у Кшисяка шевельнулась в душе радость, что так вышло, что не он пошел по этой дороге, что не он наткнулся на казаков.
Но это промелькнуло и исчезло. Сейчас его глубоко занимало другое. Как теперь быть, ведь Бронек должен был вечером идти в город за динамитом. Обещали новый, откуда-то издалека привезенный груз. Кому и как сообщить, что за динамитом явится другой? Все делалось втайне, и другому не выдадут. Да, по правде сказать, Кшисяк и не знал, к кому обратиться. Работа была распределена точно, шла как по часам.
Но вот черная тень повешенного пересекла день. Одним человеком стало меньше. Один уже не дождался крестьянской родины. А он-то уж заслужил! С малых лет его душила нищета. Он рос сиротой. Суровая жизнь у него была, суровее, чем у многих батраков. Как бы там ни было, а у всякого хоть есть свои близкие. У Бронека никого не было.
Да, видно, не суждено ему было дождаться…
Огрубело, ожесточилось сердце в человеке, глядя на эту войну.
Видно, свет кверху ногами перевернулся. Раньше бы кто рассказал, так и не поверили бы. А теперь глаза и уши привыкли ко всему.
Грудами лежали брошенные кое-как трупы. Окоченевшие руки и ноги торчали из этой кучи, которая недавно была человеческими телами. Конские трупы вздувались, целыми днями поливаемые дождем, палимые солнцем. Не было времени их закапывать. Человеческий труп и конская падаль считались за одно.
Сперва хоронили убитых. Хоронили солдаты после боя. Выходили хоронить и мужики. Неохотно. По приказу военных.
Копали глубокую длинную яму. Для всех этих людей, пришедших сюда издалека. Кто знает откуда. Но как раз здесь им выпало окончить свое земное странствие.
Их клали вповалку, одних на других. Прямо так, безо всего. На гробы не хватило бы, пожалуй, леса со всей земли.
Кое-кто при этом вздохнет, перекрестится. Но так было лишь в первые дни, пока здесь начал перекатываться фронт.
А потом уж никто об этом не думал. Деревенских приходилось гнать штыками на эту работу. Никто не хотел за нее браться.
С кощунственными проклятиями, с руганью шли мужики хоронить солдат. Трупы — за ногу, за посиневшую руку — тащили к яме. Сталкивали вниз пинком ноги. Не было ни уважения к человеческим останкам, ни страха. На умерших людей смотрели, словно на навоз.
А ведь и они когда-то жили. Кто знает, где стоит их родная изба. Потому что по убитым было видно, что они не из господ. Разве только офицеры. А так — все простые люди. Это было видно по жестким рабочим рукам, теперь беспомощно откинутым или впившимся в землю в предсмертной судороге. Видно по темным, грубо вытесанным лицам. Все простые люди.
Ради борьбы за какое-то неведомое дело, за какие-то господские выдумки их гнали сюда день и ночь. По дорожкам, по тропинкам, по большой дороге. По болотам, по лугам, по лесу. И по какой бы дороге они ни шли, все дороги здесь вели в одно место, каждая была дорогой смерти.
Сначала у всякого, кто смотрел на это, сердце содрогалось. Бабы не могли спать по ночам, причитали, им мерещились ужасные синие лица. Раны огромные, как ямы. Дети плакали во сне, вскакивали по ночам со страшным криком.
Но это прошло. Теперь человек смотрел и словно не видел. Даже противно не было. Он хорошо знал теперь, какова она, эта война.
Сбывалось все, что пророчествовала святая Бригита, что было написано в маленьких книжках, которые продавали по ярмаркам.
Двинулись четыре апокалипсических всадника.
Под одним был конь красный. И запылали пожаром деревни, в красном жару сгорало достояние людей, в красном пламени утопал весь мир.
Из всех четырех самый страшный был этот всадник на красном коне.
Испокон веков боялся деревенский человек огня. Отгонял молнию лоретанским священным колокольчиком, освященной травой, святой иконой, молитвой в костеле. Святым крестом в недобрый час.
Тщательно гасил огонь в печке. Свирепо кричал на детишек, чтобы они, не дай бог, не заронили где искорку. Заливал водой огонь в поле. Он чтил огонь — не бросал в него сора или чего нечистого. Не разрешалось плевать в огонь, чтобы не разгневать его. Не было ли это проявлением боязни, что вдруг разнуздается красная стихия, которой нет удержу?
