Станислав Лем - Глас Господа
- Допустим, у вас дома есть пианола, но вы ничего не слыхали о цифровых машинах, и ваш сосед то же самое. Так вот: если вы где-то найдете цифровые ленты, то оба, вероятно, сочтете, что они предназначены для пианолы, ведь о других возможностях вам ничего не известно.
- Понимаю. Это и есть ваша гипотеза?
- Да. Это моя гипотеза.
- Вы говорили об угрозе. В чем же она состоит?
- Спутать ленту машины с лентой пианолы, разумеется, не опасно, это всего лишь безобидное недоразумение. Но в нашем случае ошибка может кончиться плохо.
- Например?
- Откуда мне знать? Я имею в виду вот что: допустим, в поваренной книге вместо "сахарин" вы прочитали "стрихнин", а в результате умерли все участники пиршества. Учтите: мы делали только то, что были в состоянии делать, а значит, навязали сигналу наши знания, наши - быть может, упрощенные, быть может, ложные - представления.
Как же так, спросил Макмаон, если доказательства успеха столь очевидны? Он видел Повелителя Мух. Возможно ли при неправильной расшифровке получить такой поразительный результат? Разве этот фрагмент "перевода" может быть совершенно ошибочным?
- Может, - ответил я. - Допустим, мы переслали по телеграфу генотип человека, а получатель депеши, изучив ее, воссоздал одни лейкоциты. Тогда он имел бы что-то вроде амеб и множество неиспользованной информации. Вряд ли верно прочел телеграмму тот, кто вместо целого человека синтезировал кровяные тельца.
- Так велика разница?
- Да. Мы использовали от двух до четырех процентов всей информации, но даже эти проценты, возможно, на треть состоят из наших же домыслов, из того, что мы сами вложили в перевод, руководствуясь своими познаниями в стереохимии, физике и так далее. Если тем же манером расшифровать генотип человека, то и лейкоцитов никаких не получишь. Разве только мертвую белковую взвесь... Кстати, сделать нечто подобное было бы очень полезно, тем более что генотип человека расшифрован процентов на семьдесят. Но на это у нас нет ни времени, ни денег.
Еще его интересовала возможная разница в развитии между нами и Отправителями. Я сказал, что, по расчетам фон Хорнера и Брейсуэлла, наиболее вероятна встреча с цивилизацией, насчитывающей около 12.000 лет; но, по-моему, вполне реален и миллиардолетний возраст Отправителей. В противном случае передача "жизнетворного" сигнала не находит рационального объяснения: за дюжину тысячелетий жизнь не создашь.
- На долгий срок, должно быть, они выбирают свое правительство, заметил Макмаон.
Он спросил, стоит ли в таком случае продолжать Проект.
- Если юный головорез, - сказал я, - отнимет у вас чековую книжку и шестьсот долларов, то, хотя он и не сможет снять миллионы с вашего счета, вряд ли он будет особенно огорчен. Для него и шестьсот долларов - куча денег.
- Этот юный головорез, по-вашему, мы?
- Вот именно. Мы можем веками питаться крохами со стола высокоразвитой цивилизации. Если будем вести себя благоразумно...
Тут я, может, и добавил бы кое-что, да прикусил язык.
Макмаон пожелал выяснить мое личное мнение о Письме и его Отправителях.
- Они не рационалисты, по крайней мере, в нашем понимании, - ответил я. - Знаете ли вы, сенатор, какая у них "себестоимость"? Допустим, они располагают энергией порядка 10^49 эргов. Тогда мощность отдельной звезды - а именно такая мощность нужна для посылки сигнала - для них то же самое, что для нас в Штатах - мощность крупной электростанции. Скажите, согласилось бы наше правительство расходовать - в течение сотен и тысяч лет - мощность такого комплекса, как Боулдер-Дам, чтобы помочь возникновению жизни на других планетных системах, будь это возможно при столь микроскопических затратах энергии?
- Мы слишком бедны...
- Но доля энергии, израсходованной на столь благородную цель, в обоих случаях одинакова.
- Десять центов по отношению к доллару - не то же самое, что миллион по отношению к десяти миллионам.
- Да у нас ведь именно миллионы. Космическая пропасть, разделяющая нас, меньше, чем пропасть моральная. У нас миллионы людей умирают от голода здесь, на Земле, а они заботятся о том, чтобы возникла жизнь на планетах Кентавра, Лебедя и Кассиопеи. Я не знаю, что там, в Послании, но при их альтруизме там не может быть ничего, что могло бы нам повредить. Одно слишком противоречит другому. Конечно, подавиться можно и хлебом. Я рассуждаю так: если мы с нашими порядками, с нашей историей достаточно типичны для космоса. Послание нам ничем не угрожает. Ведь вы об этом спрашивали, правда? Они должны хорошо знать "цивилизационную постоянную" Вселенной. Если мы - отклонение, меньшинство, то они и это примут, вернее, должны были принять во внимание. Но если мы - редчайшее исключение, чудище, диковинка, которая попадается раз в десять миллиардов лет в одной галактике из тысячи, - такую возможность они могли не учитывать в своих расчетах и планах. Так или эдак, они невиновны.
- Вы произнесли это, как Кассандра, - сказал Макмаон, и я видел, что ему, как и мне, не до шуток.
Мы поговорили еще, но я не сказал ничего, откуда можно было бы заключить - или заподозрить, - что Проект вступил в новую фазу. И все же я был недоволен собой: мне казалось, я слишком разоткровенничался, особенно под конец. Вероятно, на мысль о Кассандре наводили моя мимика и интонации - ведь следил я прежде всего за словами.
Я вернулся к своим расчетам и с Белойном увиделся только после отъезда сенатора. Айвор был раздражен и удручен.
- Макмаон? - спросил он. - Приехал обеспокоенный, уехал довольный. И знаешь почему? Не знаешь? Администрация боится успеха - если успех окажется слишком велик. Боится открытия, которое имело бы военное значение.
Это меня поразило.
- Он сам тебе это сказал?
Белойн рассмеялся над моей наивностью:
- Что ты! Как можно! Но это и без того ясно. Им бы хотелось, чтобы у нас ничего не вышло. Или чтобы оказалось, что пришла поздравительная открытка с пожеланиями всего наилучшего. Ну да, тогда бы они раструбили об этом на весь свет и были бы в полном восторге. Макмаон зашел поразительно далеко - ты не знаешь его, это человек неслыханно осторожный. И все же он выпытывал у Ромни с глазу на глаз, каковы самые отдаленные технологические последствия Лягушачьей Икры. Самые отдаленные! И с Дональдом говорил о том же.
- И что сказал Дональд? - спросил я. Впрочем, о Дональде я мог не беспокоиться. Он был надежен, как несгораемый шкаф.
- Да ничего. Даже не знаю, что он ответил. А Ромни сказал, что готов поделиться своими ночными кошмарами, потому что наяву он ничего такого не видит.
- Отлично.
Я не скрывал облегчения. Белойн, однако, был явно подавлен; он запустил пятерню в волосы, покачал головой и вздохнул.
- К нам должен приехать Лирни, - сказал он. - С какой-то теорией о природе сигнала. С какой-то своей гипотезой. Не знаю точнее, в чем дело, Макмаон сказал мне об этом перед самым отлетом.
Лирни я знал: это был космогонист, бывший ученик Хаякавы - бывший, так как, по мнению некоторых, он уже перерос своего наставника. Я только не понимал, что общего имеет его специальность с Проектом и откуда он-вообще узнал о Проекте.
- На каком свете ты живешь? - возмутился Белойн. - Неужели неясно, что администрация дублирует нашу работу?! Мало им, что они следят за каждым нашим шагом, так еще и это!
Мне не хотелось этому верить. Я спросил, откуда ему об этом известно, да и возможно ли вообще, чтобы существовал какой-то Контрпроект - то есть параллельный контроль наших действий. Белойн, похоже, ничего определенного не знал, а он терпеть не мог признаваться в неведении и взвинтил себя так, что - уже при Дилле и Дональде, которые как раз подошли, - закричал, что при таком положении дел ему остается только подать в отставку!
К таким угрозам он прибегал время от времени, каждый раз сопровождая их громовыми раскатами, - Белойну нужен размах, оперный пафос при его энергии неизбежен; но на сей раз мы дружно принялись его убеждать, он согласился с нашими доводами, приутих и уже собирался уходить, как вдруг вспомнил о моем разговоре с Макмаоном и начал меня расспрашивать. Я пересказал ему почти все, умолчав лишь о Кассандре; таков был эпилог визита сенатора.
Вскоре выяснилось, что подготовка займет у Дональда больше времени, чем он полагал. Мне тоже было нелегко - теория становилась все запутанней, я прибегал к разным фокусам, "педального" арифмометра мне уже не хватало, приходилось то и дело наведываться в главный вычислительный центр занятие не слишком приятное, потому что стояла пора ураганных ветров и стоило пройти по улице сотню шагов, как песок набивался в уши, в рот, в нос и даже за воротник.
Оставалось неясным, каким именно образом Лягушачья Икра поглощает энергию ядерного распада и как она избавляется от остатков этих микровзрывов - все это были изотопы (в основном редкоземельные) с жестким гамма-излучением. Мы с Дональдом разработали феноменологическую теорию, которая неплохо согласовывалась с опытными данными; но работала она только "вспять", то есть в пределах уже известного; стоило увеличить масштаб эксперимента, как ее предсказания начинали расходиться с результатами опыта. Осуществить эффект Дональда - он получил название Экстран (Explosion transfer) [перенос взрыва (англ.) ] - было чрезвычайно легко. Протеро расплющивал комок Лягушачьей Икры между двумя стеклянными пластинками, и, как только слой становился мономолекулярным, на всей поверхности начиналась реакция распада, а если порции Икры были побольше, установка (старая модель) выходила из строя. Но никто не обращал на это внимания, хотя в лаборатории стоял такой грохот, гремели такие залпы, словно на полигоне, где испытывали взрывчатку. Когда я спросил Дональда, в чем дело, тот, и глазом не моргнув, объяснил, что его сотрудники изучают распространение баллистической волны в Лягушачьей Икре - такую он им придумал тему и оглушительной канонадой успешно маскировал свои каверзы!
