Генри Филдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
– Этот голос мне, право, знаком; сэр, неужели вы мистер Абраам Адамс?
– Да, милая девица, – говорит он, – так меня зовут; и твой голос тоже звучит для меня так знакомо, что я, несомненно, слышал его раньше.
– Ах, сэр, – говорит она, – вы не помните ли бедную Фанни?
– Как, Фанни?! – молвил Адамс. – Я тебя отлично помню. Что могло привести тебя сюда?
– Я говорила вам, сэр, – отвечала она, – что я держала путь в Лондон. Но мне послышалось, что вы назвали Джозефа Эндруса; скажите, пожалуйста, что с ним сейчас?
– Я с ним расстался, дитя мое, сегодня после обеда, – сказал Адамс, – он едет в почтовой карете в наш приход, где рассчитывает повидать тебя.
– Повидать меня! Ах, сэр, – отвечает Фанни, – вы, конечно, смеетесь надо мной, с чего он вдруг пожелает меня повидать?
– И ты это спрашиваешь? – возражает Адамс. – Надеюсь, Фанни, ты не грешишь непостоянством? Поверь мне, Джозеф заслуживает лучшего.
– Ах, мистер Адамс! – молвила она. – Что мне мистер Джозеф? Право, если я с ним когда и разговаривала, так только как слуга со слугою.
– Мне прискорбно это слышать, – сказал Адамс, – целомудренной любви к молодому человеку женщина стыдиться не должна. Либо ты говоришь мне неправду, либо ты не верна достойнейшему юноше.
Адамс рассказал ей затем, что произошло в гостинице, и она слушала очень внимательно; и часто у нее вырывался вздох, сколько ни старалась она подавить его; не могла воздержаться и от тысячи вопросов, – что открыло бы ее тщательно скрываемую любовь кому угодно, кроме Адамса, который никогда не заглядывал в человека глубже, чем тот сам допускал. На деле же Фанни Услышала о несчастье с Джозефом от одного из слуг при той карете, которая, как мы упоминали, останавливалась в гостинице, когда бедный юноша был прикован к постели; и, недодоив корову, она взяла под мышку узелок с одеждой, положила в кошелек все деньги, какие у нее нашлись, и, ни с кем не посоветовавшись, тотчас отправилась в путь, устремляясь к тому, кого, несмотря на робость, выказанную в разговоре с пастором, любила с невыразимой силой и притом чистой и самой нежной любовью. А эту робость мы даже не дадим себе труда оправдывать, полагая, что она лишь расположит в пользу девушки любую из наших читательниц и не слишком удивит тех из читателей, кто хорошо знаком с юными представительницами слабого пола.
Глава XI
Что с ними произошло у судьи. Глава, преисполненная учености
Спутники их были так увлечены горячим спором о разделе награды за поимку неповинных людей, что совсем не прислушивались к их разговору. Но вот они подошли к дому судьи и послали одного из слуг известить его честь, что они поймали двух разбойников и привели их к нему. Судья, только что воротившийся с лисьей травли и еще не отобедавший, велел свести пойманных на конюшню, куда за ними повалили толпой все слуги в доме и народ, сбежавшийся со всей округи поглядеть на вора, будто это было необычайное зрелище или будто вор отличается с виду от прочих людей.
Судья, изрядно выпив и повеселев, вспомнил о пойманных и, сказав своим сотрапезникам, что будет, пожалуй, забавно полюбоваться на них, приказал привести их пред свое лицо. Не успели они вступить в зал, как он принялся распекать их, говоря, что случаи разбоя на большой дороге до того участились, что люди не могут спокойно спать по ночам, и заверил их, что они будут осуждены, для острастки другим, на ближайшей сессии. Судья довольно долго изливался в этом духе, пока его секретарь не напомнил ему наконец, что не лишним было бы снять свидетельские показания. Судья велел ему заняться этим, добавив, что сам он тем часом раскурит трубку. Покуда секретарь усердно записывал показания молодца, выдававшего себя за ограбленного, судья столь же усердно подтрунивал над бедной Фанни, в чем от него не отставали все его застольные друзья. Один спросил: неужели ей предстоит быть осужденной ради какого-то рыцаря с большой дороги? Другой шепнул ей на ухо, что если она еще не обзавелась животом, то он к ее услугам. [115] Третий сказал, что она, несомненно, в родстве с Турпином. На это один из сотрапезников, великий остроумец, тряся головой и сам трясясь от смеха, возразил, что, по его мнению, она скорее в близкой связи с Турписом, – что вызвало общий хохот. Так они долго изощрялись в шутках над бедной девушкой, когда кто-то из гостей углядел высунувшуюся у Адамса из-под его полукафтанья рясу и вскричал:
– Что такое! Пастор?
– Как, любезный, – говорит судья, – вы выходите грабить в облачении священника? Позвольте мне вам сказать, что ваша одежда не даст вам права рассчитывать на неподсудность светскому суду. [116]
– Да, – сказал остроумец, – из высоких прав ему предоставлено будет одно: быть вздернутым высоко над головами людей, – на что последовал новый взрыв хохота.
И тогда остроумец, видя, что его шутки имеют успех, взыграл духом и, обратившись к Адамсу, вызвал его на фехтование стихами, а чтоб его раззадорить, сам сделал первый выпад и произнес:
Molle meum levibusque cord est vilebile telis. [117]
Адамс, бросив на него неизъяснимо презрительный взгляд, сказал, что он заслуживает плетки за свое произношение.
– А вы чего заслуживаете, доктор, – возразил остроумец, – если не умеете ответить с первого раза? Хорошо, я подам за тебя строку, тупая голова, – на «S»:
Si licet, ut fulvum spectatur in ignibus haurum. [118]
– Как, и на «М» он не может? Хорош пастор! Что же ты не догадался украсть заодно с рясой немного пасторской латыни?
– Если б он и догадался, – сказал тогда другой из сотрапезников, – вы все равно пришлись бы ему не по зубам; я помню, в колледже вы были сущим дьяволом в этой игре. Как вы, бывало, ловили свежего человека! Из тех же, кто вас знал, никто не смел с вами состязаться.
– Теперь-то я все это перезабыл, – вскричал остроумец, – а раньше, верно, справлялся не худо… Позвольте, на чем же я кончил? На «М»… так… м-да…
Mars, Bacchus, Apollo, virorum… [119]
Да, в былое время я умел это делать неплохо…
– Э! Шут вас унеси, вы и сейчас отлично справляетесь, – сказал его приятель, – во всей Англии вас никто не перешибет.
Больше Адамс не мог стерпеть.
– Друг, – сказал он, – у меня есть восьмилетний сын, который подсказал бы тебе, что последний стих звучит так:
Ut sunt Divorum, [120] Mars, Bacchus, Apollo, virorum.
– Спорю с тобой на гинею, – сказал остроумец, бросая монету на стол.
– И я с вами вполовину! – воскликнул второй.
– Идет! – ответил Адамс, но, сунув руку в карман, вынужден был пойти на попятный и сознаться, что у него нет при себе денег, что вызвало общий смех и утвердило торжество его противника, столь же неумеренное, как и хвалы, которыми венчало его все общество, утверждая, что Адамсу следовало походить подольше в школу, перед тем как идти на состязание в латыни с этим джентльменом.
Секретарь между тем снял показания как с того молодца, так и с тех, кто захватил обвиняемых, и положил записи пред судьей, который привел всех свидетелей к присяге и, не прочитав ни строчки, приказал секретарю написать приказ об аресте.
Тогда Адамс высказал надежду, что его не осудят, не выслушав.
– Нет, нет, – воскликнул судья, – когда вы явитесь в суд, вас спросят, что вы можете сказать в свою защиту, а сейчас мы вас еще не судим, я только отправляю вас в тюрьму; если вы на сессии докажете вашу невиновность, вас оправдают за отсутствием улик и отпустят, не причинив вам вреда.
– Разве же это не наказание, сэр, безвинно просидеть несколько месяцев в тюрьме? – вскричал Адамс. – Я прошу вас хотя бы выслушать меня перед тем, как вы подпишете приказ.
– Что путного можете вы сказать, – говорит судья, – разве тут не все черным по белому против вас? Должен вам заметить, что вы очень назойливый человек, если позволяете себе отнимать у меня столько времени. А ну-ка, поторапливайтесь с приказом!
Но тут секретарь сообщил судье, что среди прочих подозрительных предметов, найденных в кармане у Адамса (перочинный нож и прочее), при нем обнаружена книга, написанная, как он подозревает, шифром, ибо никто не смог прочесть в ней ни слова.
– Эге, – говорит судья, – молодец-то может еще оказаться не просто грабителем, он, чего доброго, в заговоре против правительства! Давай-ка сюда книгу.
И тут явилась на сцену бедная рукопись Эсхила, собственноручно переписанная Адамсом. Поглядев на нее, судья покачал головой и, обернувшись к арестованному, спросил, что означают эти шифры.
– Шифры? – ответил Адамс. – Да это же Эсхил в рукописи.
– Кто? Кто? – сказал судья.
– Эсхил, – повторил Адамс.
– Иностранное имя! – вскричал секретарь.
– Скорей, сдается мне, вымышленное, – сказал судья.
Кто-то из гостей заметил, что письмо сильно походит на греческое.
