Роберт Стивенсон - Веселые ребята и другие рассказы
Когда он спросил ее так, то она, как говорят люди, точно вся перекосилась, так что тем, кто ее видел, даже страшно стало, и все слышали, что у нее даже зубы во рту застучали как в злой лихорадке. Но делать было нечего, надо было сказать либо да, либо нет, и вот Джанет в присутствии всех подняла вверх руку, как для клятвы, и перед всем народом отреклась от дьявола и всех дел его.
— Ну, а теперь, — сказал мистер Соулис, обращаясь к бабам и женам проводников, — марш сейчас же по домам, все до одной, и молите Бога, чтобы Он отпустил вам ваши грехи!
А сам предложил Джанет руку, хотя на ней не было ничего, кроме одной сорочки, и повел ее через все местечко наше к ее дому и проводил ее до самых дверей, словно она была какая-нибудь знатная местная леди; а она и кричала, и хохотала, и причитала так, что слушать-то было зазорно; он же словно ничего не слышал.
И в ту же ночь многие почтенные и уважаемые люди долго не ложились и все молились, а когда настало утро, то такой страх овладел всем нашим местечком и всей округой Больвири, что и сказать вам нельзя: ребятишки все куда попало попрятались, молодые парни глаз показать на улицу не смели, да и пожилые и старые люди тоже стояли и боялись от своих дверей отойти, а только с порога глядели. По улице шла Джанет, или ее двойник, кто ее знает, а шея у нее скручена и голова свесилась на сторону, точь-в-точь как у мертвеца, которого только что из петли вынули, и лицо все перекошено. Мало-помалу к этому привыкли и стали даже расспрашивать ее, что такое с нею случилось, но с того дня она уже не могла говорить, как все крещеные люди, а только слюни пускает, бывало, да лопочет что-то, словно мычит, да зубами стучит и челюсти сводит и разводит точно ножницы, и вот с самого этого дна Имя Божье ни разу не сходило у нее с языка. Даже когда она старалась произнести его, все равно ничего не выходило! Те, что всех больше знали и понимали, ничего не говорили и молчали об этом деле, да и вообще народ боялся упоминать об этом, но с того времени уже никто никогда не называл ее прежним именем, Джанет Мак-Клоур, потому что все считали, что старая Джанет в тот день в ад кромешный попала. Но пастора нашего ни унять, ни урезонить нельзя было тогда ничем! Долго он угомониться не мог, все грозные-прегрозные проповеди говорил о жестокосердии, о человеческой злобе и несправедливости и корил баб и грозил им гневом Божьим за то, что через их злобу и жестокость несчастную женщину параличом разбило; и долго он ни о чем другом не говорил. А парней, которые дразнили ее или смеялись над ней, он тоже строго журил и корил и в ту же ночь взял ее к себе в дом и стал жить с ней один под темным утесом «Висячий Шоу».
Между тем время шло своим чередом, и люди более легкомысленные стали легче смотреть на это темное дело. О пасторе все стали лучшего мнения, чем поначалу, хотя он по-прежнему сидел до поздней ночи за своим писанием, и люди часто видели, как над рекой Дьюль в его окне далеко за полночь мерцало пламя свечи. Казалось, что он был доволен собой и своей судьбой, но все стали замечать, что он как будто чахнет, а что касается Джанет, то она молча делала свое дело, уходила и приходила, хлопотала на кухне и по дому, и если раньше она была не ахти как говорлива, то теперь у нее была основательная причина стать еще более молчаливой. Она никого не трогала, но на нее жутко было смотреть, и никто в целой Больвирийской земле не решился бы довериться ей.
В конце июля того года наступила еще невиданная перемена погоды; никогда ничего подобного не бывало в этой местности. Стало до того душно, жарко и томительно, что стада нельзя было загнать на Черный Холм, потому что скотина совсем ослабела и не шла в гору. Даже молодые парни и ребятишки уставали играть и резвиться; всех одолевала жара. Особенно душно, нестерпимо томительно и даже жутко было, когда временами вдруг начинал дуть горячий ветер, шуметь по деревьям, свистеть по полям и лугам, по горам и долинам, или вдруг проносился короткий ливень, ничего не освежавший и не оживлявший. Сколько раз все думали, что назавтра соберется гроза, но наступало завтра и послезавтра, а погода стояла все та же и никакой грозы не было. Все мучались от жары и духоты, и люди, и скот, но из всех страдавших в это время живых существ никто так не страдал и не мучился, как мистер Соулис. Он не мог ни спать, ни есть, как он сам говорил своему епархиальному начальству, и когда он не сидел над писанием своей книги, то бродил целыми часами по окрестностям, как человек, не находящий себе нигде покоя, тогда как все другие люди прятались по домам, укрываясь от зноя. Над «Висячим Шоу» перед Черным Холмом, где обыкновенно паслись стада, есть клочок земли, обнесенный каменной оградой с железными решетчатыми воротами. Как видно, в прежние времена это было кладбище Больвирийского прихода, освященное еще папистами, еще до того благословенного времени, когда над нашей страной и над всем нашим королевством занялся свет истинной веры. Как бы там ни было, только это старое кладбище было излюбленным местом пастора Соулиса; здесь он часто подолгу сидел и обдумывал свои проповеди и любовался открывавшимся отсюда видом. Местечко это было живописное, и вид с него был действительно очень красивый, — настоящая картина! Однажды взобрался мистер Соулис на Черный Холм и вышел на самое широкое его место; видит сперва двух, а там и четырех, а там и целых семь воронов, летающих и кружащихся над одним местом на старом кладбище. И летают они то легко и весело, то тяжело и грузно, словно им трудно махать крылами, и каркают все время без умолку, словно перекликаются друг с другом. Мистеру Соулису сразу стало ясно, что воронов встревожило что-нибудь необычайное; однако его нелегко было напугать, не трусливого он был десятка, наш пастор Соулис, а потому и пошел прямо к ограде посмотреть. И как вы думаете, что он там увидел? Видит, человек сидит, или, быть может, то был только с виду человек; сидит за оградой, на одной из могил, рослый, плечистый и черный, что сажа [1], словно он из чертова пекла вылез, и глаза у него такие странные, страшные. Мистер Соулис не раз слыхал рассказы о черных людях и много читал о них, но было что-то недоброе в этом черном человеке, которого он теперь видел перед собой, и как ни было ему жарко, а все же его пробрала дрожь до самого мозга костей, но мистер Соулис был человек смелый и заговорил с черным: «Вы, вероятно, чужой здесь, мой друг?» — спросил он его. Но черный ничего не ответил, а только вскочил на ноги и побежал к противоположной стене ограды и все оглядывался на пастора; а тот стоял на прежнем месте и тоже все смотрел на черного до тех пор, пока тот в одну минуту не перескочил через ограду и не стал спускаться бегом вниз с холма, прямо к чаще деревьев, росших неподалеку от Черного Холма. Мистер Соулис, сам не зная зачем, побежал за ним, но был слишком утомлен и обессилен и жарой, и своей прогулкой по этой жаре, и истомлен тяжелой душной погодой, и как он ни бежал, а угнаться за черным не мог; чернокожий только мелькнул между березами и спустился вниз по скату холма; и затем пастор опять увидел его, как он большими прыжками перебирался через реку Дьюль вброд, прямо по направлению к пасторскому дому.
Мистер Соулис, конечно, не остался доволен тем, что эта безобразная черная образина так бесцеремонно направляется в его дом, и он пустился бежать пуще прежнего. Минуту спустя и он перебрался через речку вброд, пробежал по дорожке, но никакого черного нигде не было видно. Тогда он вышел на большую дорогу, посмотрел и в ту, и в другую сторону, — нигде никого! Он обошел весь сад, но и в саду не было чернокожего; тогда несколько встревоженный и напуганный, что было вполне естественно, он взялся за щеколду своих дверей и вошел в дом. Здесь на самом пороге его глазам предстала Джанет Мак-Клоур со скрученной шеей и как будто не особенно довольная тем, что видит его. А после он вспомнил, что когда он в этот раз взглянул на нее, он почувствовал ту же холодную смертельную дрожь, какую испытал только что там, наверху, у кладбищенской ограды при виде черного человека.
— Джанет, — спросил он, — не видали ли вы здесь черного человека?
— Черного человека? — переспросила она. — Что вы, Бог с вами! Ну, разумный ли вы человек после этого, а еще пастор! Да во всем Больвири нет ни одного черного человека.
Ну, конечно, она говорила не так ясно и чисто, как все люди, а так шамкала и слюнявила, как деревенская лошаденка, когда она жует овес.
— Ну, Джанет, — сказал мистер Соулис, — если здесь не было черного человека, то, значит, я говорил с самим чертом!
И с этими словами пастор опустился на стул как подкошенный и трясло его как в лихорадке, так, что зубы у него стучали.
— Стыдно вам говорить вздор! А еще пастор! — пробормотала или прошамкала она и принесла ему глоточек водки, которую она всегда имела у себя в запасе.
Мистер Соулис выпил водку и пошел в свою комнату, где и засел за свои книги. То была длинная, довольно темная комната, страшно холодная зимой и даже в самый разгар лета довольно сырая и прохладная, вследствие того, что дом стоял над самой водой, да и вся местность здесь во всей округе сырая и болотистая. Сел это он к своему столу и стал думать обо всем, что с ним было с тех самых пор, как он поселился здесь, в Больвири, а также и в то время, когда он еще жил дома, когда был еще мальчиком и бегал по горам и купался в ручьях, а черный человек нет-нет да и предстанет вдруг перед ним среди этих приятных воспоминаний; ворвется ни с того, ни с сего в его мысли, как прилив крови. И чем больше он старался думать о другом, тем больше он все думал о черномазом. Он пытался молиться, но слова молитвы вылетали у него из головы, и он никак не мог их припомнить; тогда он принимался писать свою книгу, но и из этого тоже ничего не выходило. Были минуты, когда ему начинало казаться, что черный человек сидит где-то в нем самом, но в другие минуты он приходил в себя и рассуждал как добрый христианин, и тогда ему казалось, что нигде ничего нет, и даже не помнил ничего из того, что было с ним всего минуту назад.
