Роберт Стивенсон - Веселые ребята и другие рассказы
Пять-десять лет тому назад, когда в Больвири впервые прибыл мистер Соулис, он был еще совсем молодой человек, начитанный, ученый, как говорили люди, преисполненный всякого книжного знания и притом еще великий краснобай и усердный толкователь всяких писаний, но, как того и следовало ожидать от человека столь молодых лет, он при всем этом был совершенно неопытен в деле религии, а ведь это для пастора самое главное! Молодежь всего прихода была прямо-таки в восторге от него; она превозносила его звания, его образованность, дар слова, его вдохновенную речь и все другие его таланты и способности, но старики и серьезные, степенные люди, как мужчины, так и женщины, неодобрительно покачивали головами, и вскоре дело дошло до того, что богобоязненные люди стали возносить молитвы Богу об этом неразумном молодом человеке, моля Господа вразумить его; они считали его за человека самообольщенного, заблудшего, лишенного всякого христианского смирения, а также молили Бога и за бедную паству, порученную такому плохому и ненадежному руководителю. Это было еще до торжества и победы «умеренных», но ведь все дурное никогда не приходит разом, а мало-помалу, капля за каплей, частичка за частичкой. Впрочем, и тогда уже были люди, которые говорили, что Господь отвернулся от профессоров в колледжах и предоставил их своим заблуждениям и собственному слабому разуму и что потому юноши, отправляющиеся учиться в колледжах у этих профессоров и набираться от них ума-разума, лучше сделали бы, если бы остались дома и засели копать торф на болотах, как их предшественники до времен гонения, у которых всегда была библия под мышкой, а в сердце доброе молитвенное настроение. Во всяком случае, не подлежало сомнению, что мистер Соулис пробыл слишком долго в колледже. Он очень много думал и заботился о таких вещах, которые, в сущности, были вовсе не нужны. Он привез с собой целый ворох книг, гораздо больше, чем их когда-либо видели здесь, в этом приходе. О, сколько горя и беды с ними натерпелись возчики, они чуть было совсем не завязли с ними в болоте, у Чертова Логовища, на полпути между нашим местечком и Кильмаккерли. Говорят, что все это были божественные книги, или, быть может, их только так называли, кто их знает!.. Но люди серьезные и рассудительные были того мнения, что все это пустое. Какая могла быть надобность и польза в стольких божественных книгах, когда все слово Божье можно унести в одном небольшом узелке. И сидел он, бывало, над этими книгами целыми днями, а часто даже и ночами, что едва ли приличествовало его званию, и все писал что-то, все писал… Сначала все было переполошились; испугались, что он станет, пожалуй, проповеди свои по книгам читать, но вскоре успокоились: оказалось, что он сам какую-то книгу пишет, что уж, конечно, было совсем непристойно и неприлично для пастора, да и что мог он написать путного в его возрасте и с его малым опытом.
Но вот понадобилась ему какая-нибудь старая приличная женщина, чтобы смотреть за порядком в его доме, вести хозяйство и кормить его обедом; кто-то порекомендовал ему старую негодницу Джанет Мак-Клоур, так ее звали все в нашем местечке, порекомендовал, а затем предоставил ему самому решить, на ком остановить свой выбор. Многие пытались отсоветовать ему брать к себе в дом эту женщину, потому что Джанет была более чем в подозрении у большинства лучших людей в Больвири. Еще давно когда-то она питала нежные чувства к одному драгуну, а затем чуть не тридцать лет не ходила к исповеди и к причастию; кроме того, некоторые парни видели, как она шатается одна в сумерки и даже поздно вечером по таким местам, куда ни одна порядочная и богобоязненная женщина и заглянуть не решится, и все ходит и бормочет что-то про себя, а что, никто разобрать не может! Ну, как бы то ни было, а указал на нее первым пастору наш местный лорд. В ту пору мистер Соулис так дружил с лордом, что не было на свете такой вещи, которой бы он не сделал в угоду лорду. Когда люди говорили ему, что Джанет сродни дьяволу и что она предалась нечистому, то мистер Соулис отвечал, что все это вздор, глупые суеверия; вот какого он был тогда мнения о таких вещах; а когда перед ним раскрыли библию на том месте, где упоминается об Эндорской колдунье, он захлопнул книгу и сказал, что те времена давно прошли, что никаких колдуний на свете больше нет и что теперь милостию Божьей дьявол укрощен и побежден.
Когда всему клану стало известно, что Джанет Мак-Клоур поступает в услужение к пастору мистеру Соулису, то народ прямо-таки словно белены объелся: все обозлились на нее, да и на него вместе с нею, и некоторые женщины, преимущественно жены проводников, которым все равно делать нечего, собрались у ее двери, обступили ее дом со всех сторон и ну попрекать и корить ее всячески; и срамили они ее как только могли, всем, что только было известно о ней, и даже тем, что никому не было известно и чего, быть может, никогда и не было… и солдатом ее попрекали, и парнями, и двумя ключами Джона Томсона, которых она, быть может, никогда и в глаза не видала, и попрекали, и срамили ее, и орали у нее под окнами что было мочи, так, что на том конце улицы слышно было. Но Джанет, это вам скажет всякий, вообще была баба не говорливая, умела держать свой язык на привязи; бывало, что ты ей не говори, она словно и не слышит тебя, идет себе и рта не раскрывает, как истукан какой, даже головы не поворотит, и вообще она ни в какие ссоры и дрязги с другими женщинами никогда не ввязывалась, никого не задевала и всегда проходила сторонкой мимо всякого шума или неурядицы, а потому люди обыкновенно не мешали ей идти своей дорогой, и она, со своей стороны, предоставляла им идти их путем и при встрече всегда проходила мимо, не сказав никому ни «здравствуйте», ни «прощайте», не пожелав никому ни «доброго вечера», ни «доброго дня». Только когда удавалось кому-нибудь вывести ее из себя, о, тогда у нее неизвестно откуда что и бралось! Язык у нее был такой, что мельничному жернову было не угнаться за ним; даже мельника она оглушить могла, а уж тот ли к шуму не привычен! И вот, как встала она, да вышла тогда к бабам, да как принялась их всех честить на чем свет стоит, так все-то самые старые, самые гнусные сплетни, какие когда-либо ходили по Больвири, все-то она откуда-то повыкопала, да и выложила им на этот раз. И если кто из баб скажет слово, она на него тотчас два, и десять, и двадцать, пока наконец бабы не рассвирепели и не накинулись на нее все разом, схватили ее, сорвали с нее платье да и поволокли ее по всему местечку к воде, к реке Дьюль, чтобы испытать, ведьма ли она на самом деле или нет, и посмотреть, потонет она или поплывет. А негодница эта ну давай орать, вопить и кричать так, что ее и под «Висячим Шоу» слышно было, и отбивалась она от баб, как десять женщин, такая у нее сила была, и царапала, и щипала, и колотила направо и налево, и не одна из баб еще долго после того носила на своем теле и на лице следы ее когтей и кулаков. И в самый-то разгар побоища, как вы думаете, кто явился к ней на выручку? Некто иной, как наш новый пастор.
— Женщины! — крикнул он, а голос у него был зычный. — Приказываю вам Именем Господа отпустить ее!
Тогда эта бесстыдница Джанет прямо, можно сказать, обезумела от страха, кинулась к нему, повисла на нем и молила ради Христа заступиться за нее и спасти ее от этих кумушек, а те со своей стороны стали выговаривать ему все, что о ней было известно, и стали поносить ее всячески, и даже больше того, сказали, что на самом деле было, но и это не помогло.
— Женщина, — обратился пастор к Джанет, — правда это, что они говорят?
— Вот видит Бог, который знает все мои прегрешения! — воскликнула она. — Он знает, что во всем этом нет ни одного слова правды! Бог свидетель! Кроме одного только парня, которого я любила, я всю жизнь свою была честной женщиной!
— Так согласна ты, — спрашивает ее мистер Соулис, — перед Господом Богом и передо мной, его недостойным и смиренным служителем, отречься от дьявола и всех дел его?
Когда он спросил ее так, то она, как говорят люди, точно вся перекосилась, так что тем, кто ее видел, даже страшно стало, и все слышали, что у нее даже зубы во рту застучали как в злой лихорадке. Но делать было нечего, надо было сказать либо да, либо нет, и вот Джанет в присутствии всех подняла вверх руку, как для клятвы, и перед всем народом отреклась от дьявола и всех дел его.
— Ну, а теперь, — сказал мистер Соулис, обращаясь к бабам и женам проводников, — марш сейчас же по домам, все до одной, и молите Бога, чтобы Он отпустил вам ваши грехи!
А сам предложил Джанет руку, хотя на ней не было ничего, кроме одной сорочки, и повел ее через все местечко наше к ее дому и проводил ее до самых дверей, словно она была какая-нибудь знатная местная леди; а она и кричала, и хохотала, и причитала так, что слушать-то было зазорно; он же словно ничего не слышал.
И в ту же ночь многие почтенные и уважаемые люди долго не ложились и все молились, а когда настало утро, то такой страх овладел всем нашим местечком и всей округой Больвири, что и сказать вам нельзя: ребятишки все куда попало попрятались, молодые парни глаз показать на улицу не смели, да и пожилые и старые люди тоже стояли и боялись от своих дверей отойти, а только с порога глядели. По улице шла Джанет, или ее двойник, кто ее знает, а шея у нее скручена и голова свесилась на сторону, точь-в-точь как у мертвеца, которого только что из петли вынули, и лицо все перекошено. Мало-помалу к этому привыкли и стали даже расспрашивать ее, что такое с нею случилось, но с того дня она уже не могла говорить, как все крещеные люди, а только слюни пускает, бывало, да лопочет что-то, словно мычит, да зубами стучит и челюсти сводит и разводит точно ножницы, и вот с самого этого дна Имя Божье ни разу не сходило у нее с языка. Даже когда она старалась произнести его, все равно ничего не выходило! Те, что всех больше знали и понимали, ничего не говорили и молчали об этом деле, да и вообще народ боялся упоминать об этом, но с того времени уже никто никогда не называл ее прежним именем, Джанет Мак-Клоур, потому что все считали, что старая Джанет в тот день в ад кромешный попала. Но пастора нашего ни унять, ни урезонить нельзя было тогда ничем! Долго он угомониться не мог, все грозные-прегрозные проповеди говорил о жестокосердии, о человеческой злобе и несправедливости и корил баб и грозил им гневом Божьим за то, что через их злобу и жестокость несчастную женщину параличом разбило; и долго он ни о чем другом не говорил. А парней, которые дразнили ее или смеялись над ней, он тоже строго журил и корил и в ту же ночь взял ее к себе в дом и стал жить с ней один под темным утесом «Висячий Шоу».
