Хулио Кортасар - Экзамен
если бы из-за этого не пришлось открывать рот, что еще хуже. Я всегда считал, что запах – это вкус, только ущербный; если запах вдыхаешь ртом, можно почувствовать вкус запаха, а представляете, какой вкус у этого желе?!
– Слишком ты деликатный, – сказал Хуан. – Сразу видно, не проходил военной службы.
– Не проходил, – сказал репортер. – Зато часто хожу на футбол. Че, остальные-то палатки закрыты. Вот это новость: палатки закрывают, когда людей мало или вообще нет.
– Ты думаешь? Смотри, какое столпотворение у стойки.
– Еще бы. Я убедился, что испанцы дышат языком и умирают от удушья, если не могут говорить, —
а вот буэносайресцы дышат желудком. Едят, едят, сколько едят, мамочка родная! «Baby beef»[71] – слышали вы подобное где-нибудь еще?
– Машина по производству какашек. Кто нас так назвал?
– Тот, кто проходил мимо этого бара. Че, беру назад все свои слова. Эти люди не едят.
Издали они увидели, как две девушки помогали подняться поскользнувшейся женщине. Репортер был прав. Люди в баре складывали что-то в пакеты, а толстый продавец в грязном плаще торговал.
– Закупают съестное, – сказала Клара и почувствовала страх, —
и ощутила, как рука Хуана сжала ей локоть.
– Ну и сукины дети, – сказал репортер. – Где здесь телефон? Это же начало черного рынка.
– В вашей газете, конечно, знают об этом, – сказала Клара с горечью. – У вашего Дирека, наверняка, гараж забит мешками с сахаром и картошкой.
– Чтоб они сгнили, – сказал репортер. – Хуан, дорогой, есть монетки?
– Две.
У начала лестницы валялись скомканные газеты, палка от швабры и обложка журнала «Куэнтаме». Из шахты туннеля донесся лай. Клара взялась, было, за перила, но с отвращением отдернула руку: они сочились жижей.
– Возьми вытри. – Хуан протянул ей носовой платок и поддержал под руку. – Это мне напомнило случай: однажды ночью я вошел к себе в комнату и в темноте взял со стола ноты Седьмой симфонии, у которой есть еще одно название – «апофеоз танца». Я взял ноты в полной темноте и вдруг почувствовал: что-то шевелится в ладони. Представляешь мою реакцию: Седьмая полетела в угол комнаты, а я как сумасшедший шарил выключатель. Когда я увидел свою ладонь, на ней еще дергались приклеившиеся лапки сороконожки. Огромное мерзкое членистоногое нашло приют в корешке тетради.
– Я полагаю, – сказала Клара, – ты стер в порошок злополучную Седьмую.
– Нет, че. В таких случаях надо сдерживаться.
– Слышишь лай? – спросил репортер.
«Представить только, что было время, когда меня волновал Сезар Франк, – подумал Хуан. – И мне нравилось пралине…» А Клара думала: «Лай – Бетховен – дом в Кастеларе – Моцарт – „Турецкий марш" – рожки в Пятой симфонии —
все это имело смысл —
непонятный —
глубокий (колодец в лунном свете, жабы) —
гранат-карбункул, слова, прекрасные, как карбункул,
как самоцветы —
прикосновение, да, это было —
видение, кто может сказать, о чем – собачий лай,
для чего
видение, прикосновение в ночи, стук
сердца и никаких слов – родник —
обнаженная жизнь —
Так лает, так стучится в дверь судьба —
жизнь, точно
недвижное падение в музыку —
в водоворот звуков,
имеющих название: жар души, красота, останься, завтра —
смерть, самопожертвование, самоцветы, Сандокан» —
– Осторожно, – сказал им сторож. Они наткнулись на него у лестницы, видимо, он дежурил у выхода на платформу. – Очень возможно, что бешеный.
– Кто, – сказал репортер, – этот пес, что ли?
– Да. Они прибегают из туннеля, этот сегодня уже пятый.
– Раз лает, значит, не бешеный, – сказал Хуан, который читал жизнеописание Пастера. – Пес, страдающий водобоязнью, – существо издыхающее, глаза у него налиты кровью, и кусает он потому, что не может плакать.
– Вы шутите, а вот тяпнет за ногу…
– Пятый за день? – спросила Клара. – А откуда они берутся?
– Не знаю, уже несколько дней такое творится.
Вон смотрите, тащится.
Инстинктивно они отпрянули. Пес брел по платформе, тощий и лохматый, голова опущена к земле, язык болтается тряпкой. Немногие пассажиры, ожидавшие поезда на платформе, закричали, чтобы привлечь внимание дежурного, и тот суетливо замахал шваброй. Пес остановился метрах в двух от швабры и одышливо заскулил. Вполне мог оказаться и бешеным. Из глубины туннеля ему приглушенно ответил лай.
– Как они сюда попали? – сказала Клара, прижимаясь к Хуану.
– Эти куда только не влезут, – сказал дежурный, не сводя глаз с пса. – Я уже десять раз звонил на центральную станцию, чтобы прислали живодеров и отстреляли собак, да там, видно, спят. А еще эта заваруха с поездами, в Агуэро поезда столкнулись, ну и жизнь пошла.
– Наверное, бегут от жары, – пробормотал Хуан.
– А может, от тумана. Спускаются в темноту. Но почему лают, почему у них такой тоскливый вид?
– Бедный пес, – сказала Клара, глядя на собаку: та, тяжело дыша и дрожа, легла на край платформы и озиралась.
– Не бешеная, так сбесится, – сказал репортер. – От жажды и от страха. Че, погляди-ка там, в глубине, в глубине туннеля.
Из глубины туннеля, почти у самой земли, на них смотрели два глаза. Секунда-другая, и показался белый ком – из туннеля бежала собака. Послышался гул – с запада шел поезд.
– От него же мокрого места не останется, – сказала Клара. – Может собака уйти от поезда?
– По обе стороны путей есть узкие тротуары. Пойдем, это наш.
Они сошли с лестницы, прошли мимо дежурного, который со шваброй наготове не отрывал глаз от пса. Поезд быстро приближался и, подходя к платформе, дал свисток. Клара с Хуаном глядели на пса: животное не трогалось с места, безучастное ко всему, только чуть подрагивала голова. Дежурный кинулся к нему и хрястнул шваброй поперек туловища; он хорошо рассчитал: пес рухнул на рельсы за секунду до того, как поезд промчался по ним, и псиный вой, как и крик Клары, потонул в визге тормозов и лязге железа.
V
– Смотрите.
Продавец Лопес с видом энтомолога демонстрировал вырезку из газеты «Ла Насьон».
«Население предупреждают, что до результатов анализов, которые в настоящее время проводятся Министерством общественного здоровья, —
Он читал и прищелкивал языком, внутренне осуждая,
откашливался, —
не следует употреблять в пищу грибы, появившиеся вчера вечером, в очень небольших количествах, в столице».
– Ну, сеньор, это уже конец света.
– Что – грибы или то, что их нельзя есть? – спросил Андрес со вздохом.
– То, как об этом сообщают. Лицемерие, сеньор Фава, – вот как я это называю. Лицемерие. Пудрят людям мозги. Как будто кто-то собирался есть эту пакость.
Он загадочно понизил голос. Знаками он пригласил Андреса (старый продавец – старый клиент) за высокую пирамиду продукции издательств «Сантьяго Руэда», «Акме», «Лосада» и «Эмесе». Согнулся, разглядывая что-то на нижней пустой полке. Потом выпрямился, торжествующе сопя и оглянувшись по сторонам с невинным видом, и знаком предложил Андресу наклониться и поглядеть. В глубине полки слабо фосфоресцировали серебристые грибочки. Андрес оглядел их с интересом, такие он видел в первый раз.
– От этой грязной сырости, – сказал продавец Лопес. – Пусть рассказывают сказки, я-то знаю, что к чему. В жизни не помню такой жары и такой жуткой сырости.
– Верно, – сказал Андрес. – Липкая к тому же, как Рахманинов. Однако не верю, что эти грибы…
– Верьте, сеньор Фава. Это от сырости началось, от сырости. Я говорю сеньору Гомаре: надо что-то делать. Смотрите, как книга покоробилась, на что это похоже…
Андрес взял в руки том под названием «Радуга», книга была мягкой и пахла жиром.
– Никогда не думал, что книга может гнить, как человек, – сказал он.
– Ну уж… – Продавец, похоже, был шокирован, – гнить —
есть же слова, вполне пристойные,
обозначающие то же самое,
но эта молодежь, как она любит —
просто для эпатажа, только и всего —
Андрес расхаживал по просторному залу в нижнем этаже книжного магазина «Атенео». «Студенческие годы, – думал он, вытирая ладони, – мои жалкие песо, бумажки по пять песо… А здесь все, как тогда. Какую книгу я купил первой? Не помню —
но не помнить – все равно что убить, предать. В один прекрасный день я пришел сюда, вошел в эту дверь, нашел продавца, попросил книгу —
а теперь не помню, какую».
Прислонившись к красноватой колонне из словарей Касареса, он закрыл глаза. Постарался вспомнить. Голова закружилась, и он открыл глаза. Тихонько стал насвистывать:
It's easy to rememberbut so hard to forget[72].
Но одно из своих первых посещений вспомнил: он купил тогда Эсхила, Софокла, Феокрита, выпущенных в Валенсии издательством «Прометей» по одному песо за книжку, —
а разве не Бласко Ибаньес вел эту серию?
а еще (в другой раз) «Портрет Дориана Грея» в серии «Новая библиотека». Ему вспомнились магазины старой книги, где книги продавались на вес. Там он купил О'Нила, «Двадцать стихотворений о любви», «Сыновья и любовники». И оттуда – сразу в кафе («Официант, пожалуйста, чашку кофе и нож»), разрезать книги, предвкушая удовольствие; какое счастье! Дни были высокими, а нужда только помогала счастью.
