Эрнест Хемингуэй - Райский сад
– Незачем звать ее, раз тебе не хочется.
– Нет, позову. Сегодня она заботилась о тебе, а не я. Поверь, Дэвид, я не такая уж дрянь, какой кажусь.
В ожидании возвращения Кэтрин Дэвид выпил еще шампанского и прочел парижское издание «Нью-Йорк геральд», оставленное Кэтрин на стойке бара. В одиночку вино казалось совершенно непонятным на вкус, и он нашел на кухне пробку, чтобы закупорить бутылку и положить ее в ледник. Но бутылка почему-то была очень легкой, и, посмотрев ее на свет, проникавший через окно, он решил допить остаток вина, а пустую бутылку поставить на плиточный пол. Последний стакан он выпил залпом, но и на этот раз ничего не почувствовал.
Слава Богу, теперь рассказы у него получались. Книга получилась, потому что ему хорошо удались люди, о которых он писал, и еще детали, делавшие книгу правдоподобной. На самом деле ему нужно было только постараться вспомнить всё точно, как было, и решить, что следует опустить, тогда оставшееся обретало форму. Потом он мог, регулируя яркость световых лучей, как в фотокамере, высветить и усилить детали, так, чтобы чувствовался зной и было видно, как поднимается над землей марево. Он знал, что теперь это у него получается.
Слова, сказанные Кэтрин о его рассказах для того, чтобы причинить ему боль, вернули его к воспоминаниям об отце и обо всем, что было связано с ним. «Теперь, – сказал он себе, – постарайся снова стать взрослым и относись к происходящему, не раздражаясь и не переживая из-за того, что кто-то не понимает и не ценит написанного тобой. Она все меньше и меньше понимает твою работу. Но ты работал на совесть, и, пока можешь писать, ничего тебе не страшно. Помоги ей, а о себе не думай. Завтра нужно еще раз пройтись по тексту и отточить рассказ».
Дэвид старался не думать о рассказе. Писать он любил больше всего на свете, а ведь он любил многое. Он понимал, что, работая над произведением, важно не переусердствовать. Осторожнее – словно приоткрываешь дверь темной комнаты ровно на столько, чтобы взглянуть, как проявляется негатив. «Дай рассказу отлежаться, – говорил он себе. – В жизни ты – совершеннейший дурак, но в этом кое-чему научился».
Он стал думать о девушках и не мог решить, стоит ли ему выяснять, чем они собираются заниматься и не хотят ли поехать на море. В конце концов, сегодняшний день принадлежал ему и Марите, и, должно быть, она ждет его. Возможно, день еще неокончательно потерян для всех троих. Наверное, они уже что-то придумали. Нужно пойти и спросить. «Иди же тогда, – сказал он себе. – Не стой в нерешительности. Пойди разыщи».
Дверь в комнату Мариты была закрыта, но из-за двери были слышны их голоса. Когда Дэвид постучал, голоса смолкли.
– Кто там? – спросила Марита.
Он услышал смех Кэтрин и ее голос:
– Кто бы ты ни был, входи.
Потом что-то сказала Марита, и Кэтрин крикнула:
– Входи, Дэвид.
Он открыл дверь. Девушки лежали в постели, укрывшись простыней.
– Милости просим, – сказала Кэтрин. – Тебя-то нам и недоставало.
Дэвид молча смотрел на девушек, грустную темноволосую и смеющуюся белокурую. Марита пыталась подать ему глазами знак. Кэтрин продолжала хохотать.
– Ну, что же ты не идешь к нам, Дэвид?
– Я зашел спросить: вы пойдете купаться?
– Не хочется, – сказала Кэтрин. – Наследница спала, и я забралась к ней. Но она оказалась очень добропорядочной и попросила меня уйти. Совершенно не желает изменять тебе. Может быть, ты придешь к нам, чтобы мы могли сохранить верность друг другу?
– Нет, – сказал Дэвид.
– Ну, пожалуйста, Дэвид, – сказала Кэтрин. – Не порти такой чудесный день.
– Пойдешь на море? – спросил Дэвид Мариту.
– С удовольствием, – ответила девушка, глядя на него поверх простыни.
– Ну же, вы, пуритане, – сказала Кэтрин. – Будьте умницами. Иди к нам, Дэвид.
– Я хочу плавать, – сказала Марита. – Пожалуйста, выйди, Дэвид.
– Уж и посмотреть на тебя нельзя? – сказала Кэтрин. – Он же видел тебя на пляже.
– Посмотрит в бухте, – сказала Марита. – Пожалуйста, Дэвид, выйди.
Он вышел, не оборачиваясь, и закрыл за собой дверь, слыша, как Марита выговаривала что-то Кэтрин, а та смеялась. Он прошел по каменным плитам террасы до угла гостиницы и стал смотреть на море. Дул легкий бриз. Три французских эсминца и крейсер, черные, четкие силуэты которых были точно выгравированы на голубой поверхности, шли боевым порядком, отрабатывая какой-то маневр. Корабли были далеко в море, и опознать их можно было только по размерам силуэтов. Потом они прибавили скорость, меняя порядок, и на носовой части обозначились различительные белые полосы. Пока девушки не вышли к нему, Дэвид наблюдал за кораблями.
– Пожалуйста, не дуйся, – сказала Кэтрин.
Они были в пляжных костюмах, и Кэтрин поставила на железный стул сумку с полотенцами и халатами.
– Ты тоже идешь купаться? – спросил Дэвид.
– Если ты не сердишься на меня.
Дэвид промолчал и продолжал смотреть на меняющие курсы корабли. Еще один эсминец резко повернул, показав белую полоску на носовой части. Эсминец задымил, и черный, постепенно расползающийся дымовой плюмаж потянулся за шедшим по флангу кораблем.
– Я пошутила, – сказала Кэтрин. – Мы ведь с тобой и не такое придумывали. Ты и я.
– Что они делают, Дэвид? – спросила Марита.
– Это противолодочный маневр, – сказал он. – Возможно, они работают вместе с подлодками. Наверное, пришли сюда из Тулона.
– Я видела их в Сен-Максиме или Сен-Рафаэле, сказала Кэтрин. – Только вчера.
– Из-за дымовой завесы непонятно, что они делают, – сказал Дэвид. – Должны быть еще корабли, но нам их не видно.
– А вот и самолеты, – сказала Марита. – Какие красивые!
Три крошечных, изящных гидроплана вынырнули из-за мыса и шли низко над морем.
– Помнишь, в начале лета у них были учебные стрельбы, вот был грохот, – сказала Кэтрин. – Стекла дрожали. Как ты думаешь, Дэвид, они будут бросать глубинные бомбы?
– Не знаю. Думаю, нет, потому что в маневрах участвуют настоящие подлодки.
– Я тоже поплаваю, можно, Дэвид, пожалуйста, – сказала Кэтрин. – Я сразу же уйду, и вы останетесь на море совсем одни.
– Я же позвал тебя купаться, – сказал Дэвид.
– И то правда, – сказала Кэтрин. – Позвал. Тогда пошли вместе и будем друзьями, и пусть всем будет хорошо. Если самолеты пролетят низко, летчики непременно увидят нас в бухте, и это поднимет им настроение.
Самолеты действительно пролетели низко над бухтой, пока Дэвид и Марита плавали вдали от берега, а Кэтрин загорала на песке. Самолеты пронеслись над пляжем – три звена по три машины в каждом, и рев моторов оглушил бухту, а потом стих, и гидропланы ушли в направлении Сен-Максима.
Дэвид и Марита поплыли назад к берегу и сели на песок рядом с Кэтрин.
– Даже не взглянули на меня, – сказала Кэтрин. – Какие деловые ребята.
– А чего ты ждала? Аэрофотосъемки? – спросил Дэвид.
После того как они вышли из гостиницы, Марита вообще мало говорила, и на сей раз она тоже промолчала.
– А забавно было, когда Дэвид еще был со мной, сказала, обращаясь к Марите, Кэтрин. – Помню даже, я любила все, что любил он. И ты должна попробовать полюбить все это. Слышишь, наследница? Правда, если он еще сам не все разлюбил.
– Ты не все еще разлюбил, Дэвид? – спросила Марита.
– Он все променял на свои рассказы, – сказала Кэтрин. – А раньше он сколько всего любил. Надеюсь, тебе нравятся его рассказы, наследница?
– Нравятся, – сказала Марита. Она смотрела мимо Дэвида, куда-то в море, но он видел ее безмятежное лицо, мокрые волосы, шелковистую кожу и красивое тело.
– Это хорошо, – лениво произнесла Кэтрин, так же лениво и глубоко вздохнула и откинулась на халат, расстеленный на еще теплом от полуденного солнца песке. – Потому что это все, на что ты можешь рассчитывать. Раньше он многим увлекался, и у него все великолепно получалось. Замечательная была жизнь, а теперь он думает только об Африке, папаше-пьянице и газетных вырезках. Ох уж эти вырезки. Он тебе их еще не показывал, наследница?
– Нет, – сказала Марита.
– Значит, покажет, – сказала Кэтрин. – Он как-то пытался подсунуть их мне в Ле-Гро-дю-Руа, но я не поддалась. Там были сотни газетных вырезок; и почти все с его фотографией, везде одинаковой. Уж лучше таскать с собой неприличные открытки. По-моему, он перечитывает их, оставшись наедине, и даже изменяет мне с ними. Должно быть, для этого у него и стоит мусорная корзина. Он с ней не расстается. Он сам говорил, что для писателя нет ничего важнее…
– Пойдем плавать, Кэтрин, – сказала Марита. – Я что-то замерзла.
– Я хочу сказать, для писателя корзина важнее всего, – сказала Кэтрин. – Я даже думала, не приобрести ли для него что-нибудь этакое, достойное его таланта. Но он никогда не выбрасывает свои произведения в корзину. Он пишет в смехотворных детских тетрадочках и ничего не выбрасывает. Он только зачеркивает написанное и пишет на полях. Сплошное надувательство. И еще делает орфографические ошибки и грамматические тоже. Ты разве не знала, Марита, что он с грамматикой не в ладах?
