Владимир Богомолов - Момент истины (В августе сорок четвёртого)
Я спустился в погреб и внимательно осмотрел эту кадушку, но никаких следов нахождения там вещмешка с окороком, как и следовало ожидать, не обнаружил и запаха ветчины при всём старании не уловил. По моей просьбе в погреб спустили кошку; она обошла кадушку, втягивая ноздрями воздух, потом прыгнула внутрь и принялась обнюхивать дно и боковые клёпки. И я подумал, что в вещмешке, очевидно, действительно был окорок или что-нибудь съестное.
В углу стодолы лежал немецкий металлический бочонок ёмкостью в пятьдесят литров. Свинтив пробку, я опустил в отверстие палку, вынув, обнюхал её и по запаху убедился, что это керосин, причём немецкий синтетический. Возле стодолы на земле виднелись свежие следы протектора «студебеккера», а перед воротцами – вмятина от ребра бочонка на том месте, где его сбросили из кузова.
Рассказ Окулича подтверждался фактами и представлялся мне правдоподобным. Теперь стал понятен и его страх, и почему он попытался скрыть от меня свои отношения с Николаевым и Сенцовым.
Он сознавал незаконность совершенного обмена и не без оснований страшился ответственности. Рассуждал он, наверно, так: овцу увезли, а теперь, если узнают, и керосин отберут, и самого его посадят за участие в расхищении государственного армейского имущества – по законам военного времени это пахло трибуналом. И потому во избежание неприятностей сделку с Николаевым и Сенцовым, по его разумению, безусловно, следовало утаивать.
Он не сообразил, не учёл только того обстоятельства, что керосин был трофейный. В последние полтора месяца немцы при отступлении бросали сотни складов и эшелонов с различным военным имуществом и горючим. Всё это полагалось приходовать, однако на использование некоторого количества трофеев для нужд личного состава частей Действующей армии смотрели сквозь пальцы.
Жизнь на хуторах вынуждала людей всячески приспосабливаться, и Окулич не представлял собою исключения, просто он был трусливее и осторожнее многих других.
Немцев отогнали за Вислу, но он продолжал хранить оккупационные марки и аусвайс – а вдруг они ещё вернутся?.. Было несомненным фактом, что около месяца, рискуя жизнью, он укрывал у себя комиссара бригады, однако делал он это, думается, опять же из инстинкта самосохранения: немцы могли и не пронюхать, а если бы не захотел, не стал укрывать, ему бы не поздоровилось от партизан. И я был убеждён, что, как это ни парадоксально, но спас он комиссара в основном из страха, заботясь прежде всего о своей шкуре.
Относительно Окулича для меня всё вроде бы прояснилось, и, уходя с ним от хутора к машине, я сказал его жене:
– Он вернётся до вечера. Не беспокойтесь, и никаких разговоров с соседями. Поняли?
Она утвердительно кивнула головой.
В Шиловичах старик и старуха Божовские подтвердили, что действительно сегодня утром приезжала большая крытая машина и Окулич помог погрузить в неё ярку из числа тех семи его овец, что содержатся у них. Они в деталях повторили то, что он мне говорил, и довольно точно обрисовали внешность Николаева и Сенцова.
Выехав за деревню, я отпустил Окулича, строго предупредив, чтобы о нашем разговоре не сболтнул ни слова. Когда спустя минуту я обернулся, он быстро шёл, почти бежал к своей хате.
В невесёлом раздумье я возвращался в Лиду. Хижняк, успевший обнаружить в одной из рессор лопнувший лист, тоже был молчалив и мрачен.
В поведении Николаева и Сенцова было немало весьма подозрительного и для нас пока совершенно необъяснимого, не говоря уже о целлофановых обёртках для стограммовых порций сала – специальной расфасовке, предназначенной у немцев для десантников и агентов-парашютистов.
Но после разговора с Окуличем, со стариками Божовскими и хуторянином Колчицким (Тарасовича не оказалось дома) у меня появились серьёзные сомнения относительно версии с Николаевым и Сенцовым.
Я не мог утверждать что-либо определённо, но почувствовал, выражаясь словами Таманцева, – пустышку тянем…
44. Таманцев
Фомченко разбудил меня, как я приказал, точненько, минута в минуту, и старательно доложил свои наблюдения – ничего существенного.
Исполнительные они оба, особенно Фомченко. Старше меня по званию, а скажешь слово – и бросается, как мальчик, на полусогнутых.
Хорошие они ребята, только ведь это не профессия. А толку от них в случае чего будет на грош – это уж как пить дать! Умения у них нет, да и возраст… После тридцати мышцы теряют быстроту и реакция не та…
Юлия уже на моих глазах трижды ходила к лесу и притаскивала оттуда валежник, очевидно про запас, на зиму. Каждый раз, чтобы не терять её из виду, я перебирался к другому чердачному окну и наблюдал оттуда. Но у леса она не задерживалась, в чащу ни разу не углублялась, она торопилась назад, к малышке, и цель её ходок, несомненно, была одна – топливо.
Волокла здоровенные валежины и толстые сучья – еле-еле пёрла, – их бы надо пилить, а она принялась затем тюкать ржавым колуном.
У Свирида наверняка имелись топор с пилой, была у него и лошадь, и дров навалом – две большущие поленницы берёзового швырка, – и не хворый бы по-родственному подбросить ей хоть воз.
Юлия возилась на виду около хаты, а я тем временем подзанялся с Фомченко и Лужновым.
Все эти оперативники из частей для поимки агентов-парашютистов практически непригодны. Тут нужны розыскники-профессионалы, поймистые, с мёртвой хваткой. А эти, объектовые, что они умеют, чем занимаются?.. В авиации – противодиверсионным обеспечением техники и аэродрома, ну и ещё предотвращением возможного перелёта. И я сразу сказал себе: коль их прислали, ничего не поделаешь, но надейся только на себя.
Однако я хорошо знал, что от такого вот геморройного занятия, от долгого безрезультатного сидения скисают и более опытные и крепкие мужики. А неизвестно, сколько нам ещё придётся здесь проторчать.
Сколько бы ни пришлось, мы должны – как пружина в капкане – каждое мгновение быть готовы к действию. И потому моя обязанность поддерживать этих двух морально и физически плюс поднатаскать их, сообщить им хоть какие-то азы, и прежде всего применительно к нашему заданию.
Всё это я обдумал ещё ночью и решил, чтобы не терять время попусту, ежедневно два-три часа заниматься с ними.
Начал я от Адама и Евы: рассказал о своей первой встрече с агентами-парашютистами; я её помнил так, будто это было не три с лишним года назад, а вчера или даже сегодня.
Вижу как сейчас: шоссе под Оршей – вторая неделя войны. Беженцы, подводы с барахлишком, инвалидами и стариками, обозы с ранеными. Воронки от бомб, трупы на обочинах. Гонят скот, вывозят машины, станки, и бредут, бредут навьюченные даже дети, тащатся из последних сил – только бы уйти от немца. Плач, рёв, растерянность, неразбериха, самые невероятные слухи, десанты и диверсанты. А немецкие самолёты ходят по головам, что хотят, то и делают.
В задачи и обязанности нашего погранполка, державшего в тот момент контрольно-пропускной и заградительный режимы на отходах от Орши, только официально – по приказу – входило:
наведение и поддержание в тылах фронта должного порядка;
проверка документов, а в случае необходимости – при возникновении подозрений – и личных вещей как у гражданских, так и у военнослужащих независимо от занимаемых должностей и званий; проверка всего проходящего гужевого и автотранспорта;
охрана важнейших объектов и обеспечение бесперебойной работы связи;
задержание и доставка на сборные пункты самовольно уходящих в тыл красноармейцев, командиров; вылавливание и арест дезертиров;
регулирование движения на дорогах и эвакуации; предельная загрузка всего транспорта, двигающегося на восток; очищение в случае необходимости дорог от беженцев;
ну и, разумеется, в первую очередь – поимка и уничтожение немецких шпионов и диверсантов, борьба с вражескими десантами.
Всё это входило в наши задачи и обязанности официально, по приказу, а чем мы только тогда не занимались – не перечислишь! – даже роды приходилось принимать.
Так вот, под вечер останавливаем на шоссе для проверки «эмку». Рядом с водителем – майор госбезопасности: сиреневая коверкотовая гимнастёрочка, на петлицах – по ромбу, два ордена, потемнелый нагрудный знак «Почётный чекист». На заднем сиденье – его жена, миловидная блондинка с мальчиком лет трёх-четырёх, и ещё один, спортивного вида, со значком ворошиловского стрелка и двумя кубарями – сержант госбезопасности[33]. Майор Фомин с женой и ребёнком следует в город Москву, в распоряжение НКВД СССР. Кроме личных вещей, в машине два толстенных пакета, опечатанные гербовыми сургучными печатями НКВД Белоруссии, – совершенно секретные документы, что оговорено в предписании. И шофёр там указан и сержант – для охраны.
