Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

Образование мистера Бамби

Когда мой первый сын Бамби был совсем маленьким и мы жили над лесопилкой, он проводил со мной много времени в кафе, где я работал. Зимой, когда мы ездили в Шрунс в Форарльберге, он всегда ездил с нами, но когда уезжали летом в Испанию, он проводил эти месяца с femme de ménage[64], которую он называл Мари Кокот, и ее мужем, которого называл Тутоном, либо в их квартире на авеню Гобелен, 10-бис, либо в Мюре, в Бретани, куда они уезжали на время летнего отпуска месье Рорбаша. Месье Рорбаш был maréchal de logis chef, то есть старшим сержантом в военном учреждении, и, выйдя в отставку, получил мелкую вспомогательную должность. Они жили на его жалованье и на заработок Мари и дожидались его выхода на пенсию, чтобы переселиться в Мюр. Тутон занимал большое место в жизни маленького Бамби. Когда в «Клозери де Лила» было слишком людно и это мешало нам работать или я решал, что мистеру Бамби пора сменить обстановку, я вез его в коляске, а позже вел пешком в кафе на площади Сен-Мишель. Там он рассматривал людей и наблюдал кипучую жизнь этой части Парижа, а я продолжал писать с чашкой café crème. У всех были свои кафе, где они работали, или читали, или получали почту, — и туда никого не приглашали. Были у них и другие кафе, где они встречались с любовницами, и почти у всех были еще нейтральные кафе, куда могли позвать и тебя, чтобы познакомить со своей любовницей, и были обычные, удобные, дешевые заведения, куда любой мог прийти и поужинать на нейтральной территории. Здесь жизнь была организована совсем не так, как в квартале Монпарнас, где все собирались в кафе «Дом», «Ротонда», «Селект», а позже — еще в «Куполе» и баре «Динго». Об этом можно прочесть в книгах про Париж первой четверти века. Когда Бамби подрос, он научился прекрасно говорить по-французски, но был приучен молчать, а только рассматривать и наблюдать, пока я работаю. Зато, увидев, что я закончил, он, бывало, делился со мной сведениями, полученными от Тутона.

— Tu sais, Papa? Que les femme pleurent comme les enfants pissent?[65]

— Это Тутон тебе сказал?

— Он сказал, что мужчина не должен это забывать.

В другой раз он мог сказать:

— Папа, пока ты работал, прошли четыре poules[66], довольно симпатичные.

— Что ты знаешь про poules?

— Ничего. Я за ними наблюдаю. За ними наблюдают.

— Что тебе Тутон про них рассказывал?

— Их не надо принимать всерьез.

— А что надо принимать всерьез?

— Vive la France et les pommes de terre frites[67].

— Тутон замечательный человек.

— И замечательный солдат, — сказал Бамби. — Он меня много чему научил.

— Я им очень восхищаюсь, — сказал я.

— Он тобой тоже восхищается. Он говорит, что у тебя очень трудное métier[68]. Скажи, папа, писать трудно?

— Иногда.

— Тутон говорит, очень трудно и я должен это всегда уважать.

— Ты уважаешь.

— Папа, ты много жил с Peau-Rouges[69]?

— Немного жил, — сказал я.

— Мы пойдем домой мимо книжного магазина Сильвер Бич?

— Конечно. Она тебе нравится?

— Она всегда очень добрая со мной.

— И со мной.

— У нее имя красивое. Сильвер Бич.

— Мы пойдем мимо нее, я должен привести тебя вовремя к обеду. Я обещал пообедать кое с какими людьми.

— С интересными людьми?

— С людьми, — ответил я.

Пускать кораблики в Люксембургском саду было еще рано, смотреть было не на что, и мы там не задержались. Дома мы с Хэдли поссорились из-за чего-то, в чем она была права, а я кругом не прав.

— Мама плохо себя вела. Папа ее поругал, — важно объявил Бамби по-французски, видимо, все еще находясь под влиянием Тутона.

Когда Скотт стал часто появляться в пьяном виде, Бамби однажды утром, после того как мы с ним закончили работу в кафе на площади Сен-Мишель, серьезно спросил меня:

— Папа, месье Фицджеральд болен?

— Он болен, потому что слишком много пьет и не может работать.

— Он не уважает свое métier?

— Мадам его жена не уважает — или завидует.

— Он должен ее поругать.

— Это не так просто.

— Сегодня мы с ним встретимся?

— Думаю, да.

— Он будет много пить?

— Нет. Он сказал, что не будет пить.

— Я покажу пример.

Во второй половине дня мы с Бамби встретились со Скоттом в нейтральном кафе. Скотт не пил, и мы заказали по бутылке минеральной воды.

— А мне demi-blonde, — сказал Бамби.

— Вы разрешаете ребенку пить пиво? — спросил Скотт.

— Тутон говорит, что немного пива не может повредить мальчику моих лет, — сказал Бамби. — Ну, пускай только ballon.

Ballon — это было полстакана пива.

— Кто этот Тутон? — спросил меня Скотт.

Я объяснил, кто такой Тутон и что он словно выходец из мемуаров Марбо или Нея, хотя Ней их не написал, что он воплощение старых традиций французского военного аппарата, который много раз подвергался разрушению, но до сих пор существует. Мы говорили со Скоттом о наполеоновских кампаниях, о войне 1870 года, о которой он не читал; я пересказал ему несколько историй о бунтах во французской армии после наступления Нивелля на Шмен-де-Дам — историй, которые слышал от участников, и сказал, что такие люди, как Тутон, — анахронизм, но совершенно здоровый и дееспособный. Скотт испытывал жгучий интерес к войне 1914–1918 годов, а поскольку у меня было много воевавших приятелей и таких, кто видел многое в подробностях — и недавно, — эти рассказы о войне, какой она была на самом деле, Скотта потрясли. Бамби разговор был непонятен, но он внимательно слушал, а потом, когда мы поговорили о других вещах и Скотт ушел, полный воды и решимости писать хорошо и честно, я спросил Бамби, зачем он попросил пиво.

— Тутон говорил, что мужчина раньше всего должен научиться владеть собой, — сказал он. — Я подумал, что могу показать пример.

— Это не так просто, — сказал я.

— А война тоже была не простая?

— Нет. Очень сложная. Сейчас ты верь тому, что говорит Тутон. Позже ты сам многое для себя выяснишь.

— Мистера Фицджеральда психически разрушила война. Тутон говорит, она многих разрушила.

— Нет. Война его не разрушила.

— Я рад, — сказал Бамби. — Это, наверное, у него пройдет.

— Если бы его психически разрушила война, в этом не было бы ничего позорного, — сказал я. — Она многих наших друзей разрушила. Потом некоторые оправились и сумели делать прекрасные вещи. Как наш друг Андре Массон, художник.

— Тутон мне объяснил, что это не позор, если человек психически разрушен войной. В этой войне было слишком много артиллерии. И все генералы были коровы.

— Это очень сложно, — сказал я. — Когда-нибудь ты сам все это выяснишь.

— А все-таки хорошо, что у нас нет трудностей. Серьезных трудностей. Ты хорошо сегодня поработал?

— Очень хорошо.

— Я рад, — сказал Бамби. — А я тебе могу чем-нибудь помочь?

— Ты очень мне помогаешь.

— Бедный месье Фицджеральд, — сказал Бамби. — Какой он молодец сегодня, что был трезвый и не приставал к тебе. Скажи, у него все наладится?

— Надеюсь, — сказал я. — Но у него очень большие трудности. Мне кажется, что у него почти непреодолимые трудности как у писателя.

— Я уверен, он преодолеет, — сказал Бамби. — Сегодня он был такой хороший и разумный.

Скотт и его парижский шофер

Осенью 1928 года, после футбольного матча в Принстоне, Скотт и Зельда, Генри (Майк) Стрейтер, моя жена Полина и я ехали на переполненном болельщиками поезде в Филадельфию. Там нам предстояло пересесть в «бьюик» с французским шофером Фицджеральда и ехать к ним в дом под названием «Эллерсли мэншн», на реке под Уилмингтоном. Скотт и Майк Стрейтер вместе учились в Принстоне, а я с Майком подружился еще в 1922 году в Париже.

Скотт относился к футболу с большой серьезностью и на протяжении почти всей игры оставался трезвым. Но в поезде стал заговаривать с незнакомыми людьми и задавать им вопросы. Некоторых девушек он сильно раздосадовал, но мы с Майком поговорили с их спутниками, охладили разгоравшиеся страсти и увели Скотта подальше от греха. Несколько раз мы его усаживали, а он хотел ходить по вагонам; тем не менее весь день он вел себя так разумно и прилично, что мы надеялись уберечь его от серьезных происшествий. Ничего иного не оставалось, как присматривать за ним, а он, почувствовав, что его всякий раз ограждают от назревающих неприятностей, активизировал свою деятельность, чередуя нескромные расспросы с чрезмерной вежливостью, — поэтому один из нас мягко уводил его, а другой в это время приносил извинения.

В конце концов он набрел на принстонского болельщика, поглощенного чтением медицинской книги. Скотт вежливо отобрал у него книгу со словами: «Не возражаете, сэр?» — взглянул на нее, с поклоном вернул и громко, на всю эту половину вагона, объявил: