Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Вот как? Ну, так говорите, говорите!
— Вы улыбаетесь, реб Нота! Вы уже знаете из практики, что все такие длинные предисловия ведут к кнейдлех, то есть к деньгам, как все предисловия авторов книг — к просьбе пожертвовать рубль. Может быть, вы не знаете, реб Нота, что типографии принадлежат к категории государственной монополии. И за разрешение открыть типографию надо заплатить в казну не меньше пяти тысяч рублей серебром. Понятно, что нам обошлось бы гораздо дешевле печатать в Галиции и ввозить напечатанную продукцию в Россию. Но есть строгий закон, согласно которому никакой печатной продукции из-за границы ввозить нельзя. Хасидские молодчики контрабандой провозят свои книжонки через границу. Эти книжонки напечатаны на плохой бумаге и плохой краской. Но на то ведь они и секта, с которой стоять на одной доске не хочется… Мы, ученики гаона, высоко несущие «корону Торы», не можем идти по таким кривым дорожкам. Нам надо идти через открытые ворота, с поднятыми головами, и мы должны нести наше дело гордо, как свиток Торы, а не, не дай Бог, как что-то краденое. Но ждать мы больше не должны. Скоро будет поздно, уже ходят слухи, что теперь, после последнего раздела Польши, позволят ввозить печатную продукцию из Кракова и из Варшавы. Тогда ребята из «секты» смогут выхватить у нас из рук все предприятие. Поэтому нам необходимо издавать здесь, на месте, дешевые и хорошие книги, с которыми заграница не могла бы конкурировать. Пять тысяч рублей — это ужасно большая сумма. Получить патент в Петербурге — тоже не самое легкое дело. Но я взял это на себя, и я буду нести этот груз. Беда в том, что, кроме патента, есть, так сказать, и другие расходы. Расходы только начинаются. В Антверпене я заказал красивые оловянные буквы и резьбу по дереву для обложек, в Кенигсберге — печатные машины и краску.
Надо закупить тряпки[46] и построить мастерскую по производству бумаги рядом с типографией… Так вот! Именно из-за этого, реб Нота, я и ехал за вами. Помогите, пока еще не поздно… Чем раньше, тем лучше. Только таким образом корона Торы будет возвращена в Вильну, которую вы любите не меньше, чем я. Ее мудрость не должна больше уезжать в чужие края.
— Хорошо!.. — сказал реб Нота после показного короткого раздумья. Он все еще притворялся хладнокровным торговцем, хотя его сердце быстро билось от радости. Потому что уже сейчас он ясно увидел, с какой силой имеет дело в лице этого коренастого еврея в меховой шубе. И какой большой, намного большей силой является типография… Это ему тот же самый человек разъяснил всего несколько минут назад. Море уже расступилось, а проход через него «аки по суху» стоил всего несколько тысяч рублей… Такими сравнительно невысокими средствами можно было осуществить столь важное предприятие, которое принесет честь и пользу всему народу Израиля, может быть, не меньшую честь и не меньшую пользу, чем вся академия реб Йегошуа Цейтлина в Устье…
— Ну, хорошо!.. — повторил реб Нота, как будто обращаясь к себе самому. — Я помогу вам всем, чем смогу, реб Менахем! Мы только, так сказать, поменяемся местами. Мы получим для вас в Петербурге патент и заплатим в казну все, что ей причитается. А по поводу всего остального: букв, краски, бумаги — вам придется позаботиться самому. Вы в этом лучше всех разбираетесь, и для всего дела будет хорошо, если никто другой в это не будет вмешиваться. Только вы один и под вашу собственную ответственность. Ничего-ничего, вам в этом компаньоны не нужны! Вы можете полностью положиться на себя самого…
Реб Менахем поднялся с места и расстегнул воротник своей шубы. Красные пятна выступили на его матовых щеках. В первый раз с тех пор, как он сидел здесь, реб Нота увидал, что этот коренастый еврей может быть так взволнован.
— Реб Нота, — сказал бывший кожевенник, — вы воскресили меня из мертвых. У меня гора упала с плеч. Обмен, который вы мне предлагаете, я принимаю с радостью. И вы увидите, реб Нота, вы, если будет на то воля Божья, доживете до этого. Не пройдет и пяти лет, как Вильна станет выше Гродно и Слуцка на пять голов. Вильна станет Литовским Иерусалимом. Не пройдет и десяти лет — позвольте мне быть таким самоуверенным, — и имя Менахема Ромма станет, с Божьей помощью, известно во всех еврейских общинах. И тем, чем Плантен и Эльзевир[47] стали для Бельгии и для Франции, Ромм станет для всех евреев. Большое спасибо вам, реб Нота!
Глава тринадцатая
Привет от десяти колен
1
Не успела еще входная дверь захлопнуться после ухода реб Менахема-печатника, а реб Нота уже сидел у себя в кабинете над раскрытым томом Геморы и занимался изучением Торы. Это всегда было его отдыхом в беспокойном мире коммерческих сделок, планов и хлопот, его духовным наслаждением после нудных общинных дел. На этот раз реб Нота раскрыл свой любимый трактат «Сангедрин». Он тыкал пальцем в чудесные строки «Законов о жизнях человеческих»[48] и в сотый раз восхищался великой человечностью, которую древний еврейский суд проявлял к тем, кого приговаривал к смерти: как во время самого суда, так и когда приговоренного уже вели на казнь:
«Один из учеников сказал: “У меня есть доказательство, что обвиняемый виновен”, — ему приказывают молчать. Но один из учеников сказал: “Я нашел оправдание для обвиняемого”, — и его приглашают дать показания, и дают ему место, и больше не прогоняют его вниз. Если нашли оправдание для обвиняемого, отпускают его на свободу. Если нет, откладывают дело до завтра. Разделялись на пары, мало едят и не пьют вина. И, разделившись на пары, целую ночь проводят за изучением Торы, а на следующий день рано утром являются в суд. Тот, кто вчера приговаривал, мог сегодня раскаяться и сказать: “Я нашел оправдание”, — но тот, кто вчера сказал: “Я нашел оправдание”, — не может сегодня сказать: “Я обвиняю!..” Одиннадцать обвиняют, а двенадцать освобождают,
