Коммунисты - Луи Арагон
Симона с женой поместили в розовом павильоне, в конце сада. Там, пожалуй, не так удобно, как в большом доме, — нет, например, ванной, но, знаете, — на войне, как на войне, сказала Мари д’Эгрфейль. С удовольствием бы… Но на лето приехала Сесиль с мужем, и они заняли те самые комнатки, которые… и потом еще Никола привез в гости молоденькую шведку… Но вообще-то в розовом павильоне даже лучше… приезжие гости мимо не ходят, супруги Котель могут тут сколько угодно ворковать нежными голубками вдали от нескромных взоров, по рецепту Карко[75]. Вам поставят маленький радиоприемник Никола, — коротких волн он не принимает, но звук у него очень приятный… Сюзанна была счастлива. Как хотите, а пожить в своей семье — большое удовольствие. Но Симон нервничал. Слишком уж много проявляют заботливости… а эти невыносимые улыбочки Фреда… Сесиль держится гораздо лучше: по крайней мере хоть не притворяется и вполне откровенно не интересуется ими. Она решила перечитать — или прочитать — всего Бальзака; в домашней библиотеке имелось его полное иллюстрированное издание, и ничто не могло оторвать ее от книг. А откуда взялась эта шведка? Вы ее знаете? Она в самом деле очаровательна, однако… О, не беспокойтесь, она смотрит только на сорванца Никола.
Когда нежданно-негаданно нагрянул Доминик Мало, произошло некоторое замешательство — звать де Котелей к завтраку или подать им в павильон? Да что там… Мало — друг семьи. Разумеется, он радикал, но не такой человек, чтобы заниматься доносами. За завтраком было очень весело. Депутату понравилась шведка, и он этого не скрывал. Он даже нисколько не сердился на выпады Никола против парламентского строя. Подавали чудесный жюрансон[76]. Пожалуй, Мало даже слишком приналег на вино. Но надо простить его — он так несчастлив в семейной жизни! У него какая-то болезненная обрюзглость…
После кофе хозяин дома, Симон и депутат уселись в уголке террасы, оттуда открывался чудесный вид на море, чью освежающую близость всегда чувствуешь, — как говорил господин д’Эгрфейль, ибо так принято было говорить. Дни стояли знойные, солнце палило нещадно, и было приятно укрыться от него в тени деревьев.
— Ужасно то, — сказал Котель, — что мы так много сделали для примирения французов между собой, а все это может обратиться против нас…
— Почему это? — спросил Доминик Мало и добавил: — Ах, плутишка Никола! Где он только выкопал такую прелестную шведку?
— Разумеется, все обратится против нас. Если будет война, начнется комедия национального единения, на сей раз даже с участием коммунистов, а ведь именно они и довели нас до всего этого; они хотят взять реванш за Испанию и потащат нашу молодежь на бойню под крик: «Освободите Тельмана!»
— Те-те-те-те… — назидательным тоном протянул радикал.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Симон. — Ведь это ужасно, повторяю, что какие-то голодранцы украли у нас наш флаг…
— Разумеется, — подтвердил господин д’Эгрфейль. — Нельзя не признать… они теперь будут играть на своей знаменитой позиции в период Мюнхена… опять начнут кричать… Это ловкие ребята, очень ловкие… Даже сам Кериллис, на что дурак, и тот это понял…
Произносить имя Кериллиса в присутствии Симона — большая бестактность. Да и Доминика Мало оно вывело из себя; право же, лучше бы после плотного завтрака говорить с ним о чем-нибудь другом. Однажды у него из-за Кериллиса произошла жестокая стычка с Ксавье де Сиври. Нельзя, однако, ручаться, что разговор о юной шведке окажется средством, предотвращающим апоплексический удар. Цвет лица у скандинавок, скажу я вам, быть может, и недолговечен, но пока они молоды…
— Нам нужно… — мечтал вслух Симон, — какое-нибудь… этакое событие… Уж не знаю, какое именно… но такое, чтобы оно лишило коммунистов их козыря… такое событие, чтоб оно дало нам возможность вновь выступить в качестве единственных патриотов…
— Пацифисты на вашей стороне, — сказал Мало. — Это не так плохо… Мой приятель Висконти говорил мне…
— Да, но в случае войны… вспомните-ка четырнадцатый год…
— Но Священное единение[77] остается Священным единением, — сказал господин д’Эгрфейль. — Даладье не отдаст национальные партии на съедение своим бывшим союзникам, с которыми он все-таки заигрывает…
— Это-то я как раз и хотел сказать, — заметил Мало.
Время было необычайное. Судьба Франции зависела — подумать только! — от поляков. А единственным журналистом, которого еще можно было читать, оказался, как ни странно, Деа[78]… единственный рассудительный человек. «Эвр»[79] стала газетой аристократии, и Никола хохотал до слез над статьей Лафушардьера. Кто бы мог предсказать это в то время, когда он, как и Фред, восторгался Леоном Додэ! Но вы только почитайте «Юманите», — ведь это сущее подстрекательство к войне! А бедного генерала Дюссеньера они так и уморили в тюрьме…
Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы заметить, как после возвращения Фреда из Америки расклеились его отношения с Сесиль, погрузившейся в «Утраченные иллюзии». Он в комнату — она за дверь, она входит — он долой. Фред начал скучать, поездил по соседям, а затем стал неизменным партнером во всех развлечениях Ингрид Сведенсен и Никола. Было совершенно очевидно, что его юному шурину это не доставляет особого удовольствия. Но зато шведке Фред, как видно, пришелся очень по вкусу.
А Сесиль? Так ли уж внимательно она читала Бальзака? Не всегда ее глаза были устремлены на страницы романа. Как она была очаровательна в легких летних платьях без рукавов, с золотистой от загара кожей, с локонами цвета меда! Трудно понять, почему Фред от нее бегает. В этом доме, где прошло ее детство, Сесиль явственно чувствовала, что тысячи подземных духов защищают ее от мужа. Он здесь был чужаком, непрошенным пришельцем. И она очень быстро дала ему понять, что вовсе незачем разыгрывать с ней комедию учтивости. Теперь он и не пытался в обращении с нею натягивать белые перчатки. И отлично! Но с каждым днем события, происходившие во внешнем мире, вызывали у
