Коммунисты - Луи Арагон
Он был потрясен. Вейсмюллер… Да ну его, Вейсмюллера… — Вы серьезно думаете, — обратился он к Полэну Лекеру, — что это война, что война неизбежна? — Да что говорить с каким-то актеришкой! Глуп, как бревно.
К шести часам, после утомительной беготни по магазинам, Рита подъехала к вилле Вейсмюллера и вдруг обнаружила, что ей нечем заплатить за такси. — Подождите минуточку, — сказала она шоферу. Она прошла через сад, поднялась на крыльцо. В нижних комнатах не было ни души. Она позвала: — Джонни!
На втором этаже, в маленьком кабинете, где в стеклянных горках стоял китайский фарфор, она нашла, наконец, Вейсмюллера. Он всей тушей рухнул в кресло, глаза были открыты, рубашка слегка испачкана кровью, — он был страшен, как загнанный слон. На плюшевом ковре светлопесочного цвета черным пятном выделялся револьвер.
IX
— Как? Вейсмюллер? — Господин Котель стремительно надел черную шелковую ермолку, так как никогда не забывал прикрыть свою лысину в летний зной и в минуты сильных волнений, и кубарем скатился по внутренней лестнице со второго этажа, словно увлекаемый тяжестью своего бурбонского носа. В холле стояла Сюзанна, и на плече у нее рыдала соседка, мадемуазель Ландор в платье из набивного шелка с крупными желто-голубыми разводами. Ее светлые кудри рассыпались по плечу Сюзанны. В дверях стоял какой-то мужчина, по виду шофер такси.
Симон де Котель, в черной бархатной куртке и белых брюках, подбежал к жене и переспросил: — Как? Вейсмюллер?
— Ты же видишь… — сказала Сюзанна.
Он тяжело перевел дух и увидел себя за спинами обеих женщин в большом овальном зеркале, в рамке из венецианского стекла, самого доподлинного стиля барокко. Конечно, у него нет ни красоты, ни высокого роста, ни дородства, но, несомненно, было бы известное обаяние, если б не этот бурбонский нос — свидетельство проказ какой-нибудь маркизы де Котель в королевском Оленьем парке. Он спросил: — Умер? Совсем умер?
Маленькая черненькая Сюзанна, позвякивая двумя десятками брелоков, подвешенных к браслетам, подвела мадемуазель Ландор к большому креслу эпохи Людовика XIII. Потом повернулась к мужу и утвердительно кивнула головой. — А-а! — протянул Симон и задумался. — Его убили, — сказал он.
Но Сюзанна, вздернув подбородок, указала глазами на шофера, стоявшего в дверях: — Похоже на самоубийство…
Шоферу было желательно знать, дожидаться ему или нет. Машину он оставил у соседнего дома. Он может заехать в полицию, заявить; он привез мадемуазель Ландор из Парижа. Симон не знал, на что решиться. Заглянуть в дом Вейсмюллера?.. К чему? Беднягу не вернешь к жизни! Рита Ландор сказала: — Он прочел в газете о крахе «Импириэл игл». — Ах, вот что! Все ясно. Конечно, это самоубийство. Плохо дело, если самоубийство…
Симона и Сюзанну будто ветром вынесло из дому. Господин де Котель и секунды не колебался. Сюзанна была в смятении: — Я не могу бросить так эту несчастную женщину!.. — Все же актрису предоставили заботам горничных. Чемоданы уложили в одно мгновение. Симон вытряхнул ящики письменного стола и забрал свои бумаги. Все остальное его не интересовало… Он даже не разрешил жене позвонить баронессе Геккер, предупредить, что завтра она не сможет у нее обедать… Он так торопил Сюзанну, что та едва успела собрать свои драгоценности, забыла уложить любимую шкатулку от Фаберже, а фотография графини Матье де Ноайль с ее собственноручной надписью так и осталась на рояле…
Когда автомобиль покатил к Орлеану, Сюзанна сказала Симону: — Да объяснишь ты мне, наконец? Разве нельзя было подождать до утра?.. Где это мы, спрашивается, будем ночевать?
Они уже десять лет жили в Мэзон-Лаффите. Симон купил там особнячок, выходивший, правда, фасадом на улицу, но зато с большим садом. Покупку он совершил в тот день, когда Сулейман Третий взял на скачках приз Дианы, обогнан на голову своего соперника. Тогда Симон был доверенным лицом Зефириадеса и ведал его конюшнями. На этой почве он подружился с префектом полиции, завзятым лошадником. В самый разгар скандала из-за дела Стависского префект успел предупредить господина де Котель, что ему лучше выйти из игры и держаться подальше от своего патрона, сильно скомпрометированного мошенническими махинациями с закладом драгоценностей в Байоннском казино. После этого, по совету своего родственника господина д’Эгрфейль, Симон занялся общественной деятельностью. Пребывание в «Боевых крестах»[74], хотя и кратковременное, позволило ему завязать связи с очень полезными людьми. Шестого февраля он был на площади Согласия, кричал: «Долой воров!» Летом того же года его шурин Зелигман устроил ему поездку в Германию с научными целями, и результатом ее было блестящее выступление Симона на одной из «недель» аббатства Понтиньи во время дискуссии на тему об условиях существования человека в современном мире. С 1935 года он состоял во франко-германском комитете и сделался одним из самых модных в Париже лекторов. Жизнь Сюзанны резко изменилась: у нее в Мэзон-Лаффите бывали большие приемы; иногда по просьбе премьер-министра Лаваля она устраивала интимные завтраки, которые не следовало предавать гласности…
Смерть соседа имела для Котеля то же значение, что и для Полэна Лекера или для Лурмеля. Если банк «Импириэл игл» лопнул, значит, Лондон решил воевать с Германией. Симону было вполне достаточно такого предупреждения. Он сразу оценил ситуацию и решил смыться. Конечно, Пергола может быть только временным пристанищем, но, во-первых, эго будет выглядеть очень естественно — человек поехал летом навестить женину родню, — а, во-вторых, от Пергола до испанской границы рукой подать. Во всяком случае, там можно переждать, оглядеться. События иной раз принимают совсем не тот оборот, который ожидаешь… И не станут же с места в карьер искать его в Пергола. По дороге он вспомнил, что следовало бы заехать на Лилльскую улицу, получить информацию у фон Вельчека, но что поделаешь… В Париж сейчас лучше не соваться…
Сюзанна казалась птичкой рядом со своей кузиной. Если Мари д’Эгрфейль отличалась монументально торжественной осанкой в подчеркнуто английском стиле и бурным темпераментом, хотя несколько и приутихшим с годами, то Сюзанна производила впечатление бесплотной воздушности; эта миловидная брюнетка с сухой кожей, к которой не приставала никакая пудра, иной раз казалась девочкой, а на другой день годилась бы этой девочке в матери. На ней всегда было слишком
