Элиза Ожешко - Господа Помпалинские
— Кто это? — тихо спросил он у одного из стоявших справа и слева Книксенов.
— Наша сестра, граф, — хором ответили они.
— А та, другая дама… постарше?
— Это наша мать, граф!
Совершив обряд целования тетушкиных рук, пани Джульетта опустилась в кресло и изящным кивком издали приветствовала, сыновей. У братьев, наверное, мелькнула догадка, что и опоздание, и необычный туалет Делиции, и вспыхнувший на бледных щеках матери яркий румянец, когда она метнула быстрый взгляд на Цезария, скромно стоявшего в стороне, — все это неспроста. И, движимый каким-то смутным предчувствием, старший брат, изящно изогнув стан и очаровательно улыбнувшись, взял Цезария за локоток и сказал:
— Vous permetterez, comte?[313]
— Maman! Граф Помпалинский! — произнес он, подведя растерявшегося Цезария к креслу матери.
Затем оборотился вместе с графом к другому креслу и с небольшим изменением повторил:
— Делиция! Граф Цезарий Помпалинский!
Поклонившись два раза, Цезарий с растерянным видом стоял перед креслами, не зная, куда девать проклятые руки, в которых он держал плоский, круглый, похожий на миску, шапокляк. Но кто лучше женщин умеет выходить из затруднительных положений и растапливать лед молчания! И пани Джульетта любезным жестом указала Цезарию на кресло подле себя. Сообразив, что с ним хотят побеседовать, он сел.
— Я имела удовольствие встречаться с вашей матушкой, — начала она, — когда ваша семья еще жила в здешних краях. И мне тем приятней познакомиться с вами, что мы ведь родственники.
— Вот как? — воскликнул Цезарий, с удивлением глядя на свою собеседницу. Он никогда не слыхал от матери, что они с Книксенами в родстве.
— Как же, как же! — подтвердила пани Джульетта. — Ведь наша дорогая тетушка, урожденная Помпалинская, а моя мать…
— Шкурковская, внучатная племянница сестры моей бабки, — пропищал рядом пронзительный голосок генеральши.
Пани Джульетта покраснела как рак. Но терять присутствие духа было не в правилах этой дамы. Поэтому, улыбнувшись, как ни в чем не бывало, тетушке и бросив быстрый взгляд на Цезария, который убедил ее, что генеалогия не слишком его занимает, она тут же переменила тему разговора.
— Вы любите деревню, граф? — спросила она.
— Очень, — отрывая взгляд от палевых перчаток, ответил Цезарий. — Я мечтаю жить в деревне…
— О, совсем, как мы с Делицией! Мы обожаем деревню и ни за что не согласились бы жить в городе. Эта сельская тишина-., зеленые купы деревьев… весной— соловьи, а осенью — золотая листва!..
— Да, очень хорошо! — отозвался Цезарий, оживляясь по мере того, как пани Джульетта с воодушевлением расписывала ему прелести сельской жизни.
— Чудесно, n’est-ce pas?[314] Весной мы с Делицией цветы сажаем, поливаем… Делиция, mon enfant, помнишь, какая красивая роза расцвела у нас летом под окном?.. Мы даже лепестки пересчитали, когда она завяла, такая она была огромная… Не помнишь, сколько у нее было лепестков?
Застигнутая этой атакой врасплох, девушка смешалась. Она, очевидно, не обладала редким даром импровизации и не умела с такой легкостью, как мать, сочинять идиллические истории, и поэтому, вспыхнув, пролепетала что-то невнятное. Но, хотя присутствующие так и не узнали, сколько лепестков было у знаменитой розы, тактический прием пани Джульетты принес нужный результат — Цезарий перевел взгляд на Делицию.
Бедняга пожирал ее глазами, страстно желая с ней заговорить, но не знал, с чего начать. Поглядев не-
сколько раз для храбрости на свои перчатки, он робко спросил:
— А вы бывали в Варшаве?
— О да, много раз, — ответила Делиция и подняла свою хорошенькую головку.
Слова, как будто совсем обычные, но каким нежным и томным взглядом они сопровождались! А как она улыбнулась — ласково и томно, показав жемчужные зубки, — ну ни в сказке сказать ни пером описать!
— А понравилось вам в Варшаве? — еще больше смутясь, спросил Цезарий.
Пани Джульетта не на шутку испугалась: а вдруг Делиция сморозит какую-нибудь глупость, вроде того что обожает Варшаву, городскую суету, пеструю толпу, развлечения (как оно и было на самом деле). Какое чудовищное несоответствие вкусам матери и графа, любви их к сельской идиллии и безыскусственной простоте. Но напрасно беспокоилась пани Джульетта. Яблоко от яблони недалеко падает, и Делиция не подвела свою мать.
— О, я всегда скучаю в Варшаве по нашей милой деревне! Этот стук экипажей, этот шум, столичные удовольствия тоску на меня нагоняют! — с подкупающей искренностью и простотой воскликнула она.
— И на меня тоже! — уже громче и смелей отозвался Цезарий.
— Вот удивительное совпадение вкусов! — пропищала генеральша. — Граф Цезарий обожает деревню, и внучка моя тоже! И ей не по душе городская сутолока и шум и графу! Какое родство душ! Какое редкое единство взглядов! Хи, хи, хи! Редчайшее!
С несвойственной ему живостью Цезарий обернулся к говорившей и поклонился. Зачем? Он и сам не знал. Просто короткий разговор с Делицией совершенно преобразил его: лицо оживилось, глаза, всегда мутные и испуганные, засияли от счастья. Видно, ie pauvre Césai привык довольствоваться в жизни малым…
Хозяйка дома встала с софы, кинув скороговоркой:
— Господа, прошу к столу! Прошу! Прошу!
И мелкими шажками засеменила из гостиной, предоставив гостям самим решать, в каком порядке следовать к столу. Как только она исчезла за дверью, гости разбились на группки, и начался быстрый, тихий обмен мнениями.
— Дорогая Сильвия, что с тобой? Отчего ты такая бледная? — спрашивала старшую дочь пани Джульетта.
— Разве вы не чувствуете, maman, что здесь холодно, как в погребе. Я совсем окоченела.
— Романия! — окликнул жену Жемчужина-Туфель-кин. — Проклятая старуха совсем нас решила заморозить!
— Это по тебе видно, — огрызнулась супруга, — нос как свекла.
__ И у тебя, женушка, носик красный, — отпарировал муж.
— Знаешь, Конрад, — шепнул старший Тутунфович брату, — здорово умеет мучить людей старая ведьма. У меня зуб на зуб не попадает, боюсь, опять горло простужу, как в прошлый раз…
— Ба! — воскликнул, подходя к ним, Книксен. — То ли вы еще запоете, когда животы подведет.
— Maman! — обратился младший сын к пани Джульетте. — Я вижу, вы затеваете что-то…
— Chut, Ladislav![315] Дома все объясню…
— Не плачь, Юлися, не то бабуся рассердится! — шептала на ухо дочке Романия.
— Холодно, мама! Ух, как холодно!
— Бррр! Холодище! — вздрогнула Сильвия.
— Ой-ой-ой, как холодно! — заныли Тутунфовичи.
— У-ух! — как пчелиный рой, загудели гости; только Ворылло, дуя без стеснения на руки, простодушно говорил Павлу:
— Вот беру грех на душу, езжу сюда и мерзну. Провалиться мне на этом месте, если не превращусь здесь когда-нибудь в сосульку. Да что поделаешь? Говорят, надо ездить ради детей, вот и езжу. Но видит бог. лопнет мое терпение в один прекрасный день, и тогда на аркане меня сюда не затащишь!
Между тем гости переступили порог столовой, где уже восседала за столом генеральша, и перешептывания, жалобы и дрожь прекратились.
— Кажется, сегодня здесь немного прохладно! — воскликнула она при виде входивших. — Вам не холодно, гости дорогие? Ась? Сама-то я никогда не мерзну, но вы, мои дорогие…
— Нет, что вы, тетушка…
— Нисколько, бабуся…
— Совсем не холодно…
— Мне так даже тепло…
— Удивительно, до чего здесь печки хороши: такие большие комнаты — и всегда тепло…
— Да, да! Я уже давно подумываю, как бы свои переложить по здешнему образцу…
От таких заверений глаза у генеральши загорелись и забегали по сторонам. Тихо засмеявшись дребезжащим смехом, она еще глубже стала тискать в рот носовой платок.
— Что до меня, то к холоду я, сударыня, очень чувствителен, и по-моему здесь довольно прохладно, — подал последним голос Ворылло. — У меня руки совсем закоченели…
Разозленная дерзкой выходкой мужа, Сильвия совсем посинела. А генеральша, вытащив платок изо рта и впившись в Ворылло горящими глазами, выпалила:
— Руки холодные— сердце горячее! Сердце, значит, у вас горячее, сударь…
И, не договорив, обернулась к двери в гостиную, громко спрашивая:
— А где же граф Цезарий с Делицией? Куда они подевались? Почему их нет за столом?
«Почему»? Не так-то просто ответить… Дело в том, что, когда все направились в столовую, пани Джульетта — par mégarde конечно, — ничего не сказала дочери и та осталась в кресле. Цезарий тоже. Тревожно озираясь на исчезающих за дверью гостей, он все смотрел на свою очаровательную vis-à-vis, погруженную в созерцание бронзовой чеканной подставки от лампы. Уходить Це-зарию не хотелось, а оставаться тоже было неудобно.
«Хорошо бы пойти вместе с ней, — подумал он. — Но как это сделать? Она, кажется, и не собирается вставать».
