Марсель Прево - Полудевы
– Напротив, – ответил Максим, – я серьезно оскорбил мадемуазель Рувр и хочу извиниться перед ней.
– Вы положительно жених полный сюрпризов. Так выйдемте!.. Подождем ее в вестибюле… Мод, спускаясь сверху, должна будет пройти мимо нас.
Они встретили ее у самого входа; она замешкалась, прикрепляя к поясу маленькую петунью, странной формы и цвета орхидеи. Гектор, не вполне уверенный в исходе разговора, попробовать пошутить:
– Вот, уважаемый, милая мисс Мод, желает проинтервьюировать вас, как выражаются газеты… Маленькая гостиная свободна и может служить для интервью, не так ли?
Он отворил им дверь с серьезным, притворно почтительным видом, пропустил их и скрылся.
Мод, хотя и в тревоге, хотела казаться веселой.
– Правда, Максим, что вы хотите говорить со мною?
Она употребляла все усилия, чтобы не обнаружить беспокойства. И в ту же минуту подумала: «Жюльен!»
Но Максим торжественно взял ее руки и, положив на них голову, проговорил тихо, с волнением в голосе:
– Прошу вас, простите меня!.. Я вел себя как дурной друг. Я недостоин более вас.
Мод не понимала:
– Но что же вы сделали? Опять усомнились во мне?
– Ах! Если бы вы знали, как я страдал от этих сомнений. Но подумайте, с тех пор как вы в Шамбле, я получаю каждый день письма с самыми точными сведениями относительно вас… ваших привычек… о вашем туалете в продолжение дня; о такой-то и такой-то поездке вашей, о которой вы на другой день рассказываете мне сами… такая смесь правды и клеветы…
– И вы поверили, конечно, клевете? – сказала Мод, отнимая руки.
– Мод, – молил Максим, – я мог ничего не говорить вам… Не обвиняйте меня за то, что я исповедаюсь перед вами. Слушайте, вот что я сделал. Уже четыре раза я получал письма, напечатанные машинкой, в них говорилось: «Сегодня вечером… около половины шестого, мадемуазель Рувр отправится на улицу Бом, второй подъезд направо, к …» Нет, никогда я не решусь передать ту низкую клевету.
– «К любовнику», – докончила Мод. – Почему же не выговорить этой клеветы, раз вы ей поверили?
– Я не поверил. Четыре раза я рвал письма и не говорил вам о них… Вчера… я с ума сошел… я…
– Вы велели следить за мною?
– Нет. Я сам был на улице Бом. Незадолго до шести часов к дому подъехал фиакр и вышла женщина вашего роста… так, по крайней мере, показалось мне… я бросился… Но маленькая дверь уже затворилась… Ах! Мод, если я был виноват против вас, то этим часом… более часа, который я провел на тротуаре, бродя вдоль стены, окружающей сад, я многое искупил…
Теперь Мод слушала успокоенная, но зато ее терзала тайная ревность… «А! Жюльен нашел утешение; он принимает женщин, теперь…»
– Продолжайте, – сказала она. – В котором часу я вышла?
– После семи… Когда дверь снова отворилась, я потерял голову и бросился навстречу этой женщине… остановил ее за руку и заставил показать лицо при свете каретного фонаря.
– И оказалось? – спросила Мод изменившимся голосом, который заметил бы более опытный наблюдатель.
Максим колебался:
– Я не имею права называть ее.
– Я приказываю вам. Я имею право изобличить низких людей, которые клевещут на меня.
– Это одна из молодых девушек, которую я видел на вашем балу… она еще так открыто кокетничала с Жюльеном Сюберсо.
– Жюльетта Аврезак? – сказала Мод.
– Да.
Она замолчала. Максим, с тоской смотревший на Мод, принял на свой счет ее гнев, выразившийся в ее глазах, нахмурившемся лбу и судорожно стиснутых губах.
– О! простите меня… – проговорил он, стоя на коленях, касаясь лбом ее платья.
Она оправилась.
– Встаньте, – сказала она почти сурово. – Я не люблю, когда мужчина становится на колени. Хорошо, я забыла. Если это могло излечить вас – тем лучше… Потому что я могу беспокоиться за будущее при таком сердце, как ваше.
Он просил позволения поцеловать ее в лоб, единственное место, к которому она разрешила ему прикоснуться со времени их помолвки. Мод протянула ему шею, к которой он приник долгим, горячим поцелуем; она позволила слишком много, побуждаемая желанием отомстить Жюльену. Максим никогда не видел от нее такой ласки и никогда поцелуй его не причинял ей такой тяжелой нервной боли.
Глава 11
Со смертью Матильды Дюруа и отъездом Мод из Шамбле прекратились свидания между ней и Сюберсо, и Жюльен с тех пор не выходил из клуба; он отказывался от всяких приглашений, не бывал в театре и вообще в тех местах, где знакомые могли бы напомнить ему о Мод или Максиме. Он много играл. Игра в то время была серьезная, благодаря двум богатым иностранцам-братьям, которые каждый вечер рисковали проиграть имение в Польше. Партия начиналась в пять часов, прерывалась на время обеда и продолжалась до возгласа метрдотеля: «обед подали», затем она возобновлялась около полуночи. Сюберсо приходил первым и уходил последним: он играл без остановки, с удивительным счастьем «осужденного», от которого становилось страшно самому игроку, когда он вечером возвращается домой, – отупевший и разбитый усталостью, вынимает из карманов пачки банковых билетов и равнодушно смотрит на них. За шесть дней он выиграл около трехсот тысяч франков. Эта единственная в своем роде лихорадка, которая охватывает самого твердого желанием проникнуть в тайну комбинации карт, расположившегося к богатству или разорению игрока, одна только и спасала Жюльена от полного отчаяния с тех пор, как Мод, в выражениях, непонятных ни для кого другого, кроме него, и которые он разбирал, как шифрованные знаки секретной корреспонденции, написала ему о необходимости прервать их свидания до ее замужества.
Таким образом, проходила ночь, а за нею и день, наступавший после того, как он, возвратившись домой в шесть часов утра, ложился спать. Но самое ужасное время было, когда в девять часов вечера, по окончании обеда, товарищи по клубу расходились по театрам, или, пользуясь прекрасным летним вечером, отправлялись в Булонский парк. Ему иногда не хотелось ни в театр, ни в кафе-шантаны, ни в Булонский парк, никуда, где что-нибудь могло напомнить ему светскую жизнь и где он мог бы встретить людей, которые заговорили бы с ним о Мод и о Шантеле. И он топил свою тоску в глубоком молчании опять в тех же пропитанных дымом клубных залах. Он думал: «Что она делает теперь? С нею ли он? Что они оба делают?..» И одиночество страшно тяготило его.
Увидав однажды вечером Гектора Тессье, шедшего через пустой зал в кабинет для корреспонденции, он не мог удержаться и пошел навстречу ему. Гектор любезно пожал ему руку: он питал тайную симпатию к этому великолепному животному – человеку, каким он, в качестве дилетанта, считал Жюльена, и охотно допускал мысль, что натура, подобная Мод, могла властвовать над этим стадом современных негодяев.
– Вы хотите писать? – спросил Жюльен.
– Да… телеграмму. Через пять минут я ваш. Подождете меня?
Составляя депешу, он продолжал разговор, прерываемый короткими паузами.
– Что вы делаете в этой пустыне в такой час, когда подобные вам жуиры веселятся?
– Ожидаю партии.
– Вы лучше бы сделали, если бы поехали в Булонский парк. Воздух чудесный.
– Булонский парк мне надоел.
– Так поезжайте слушать Иветт.
– Иветт тоже надоела.
Гектор, заклеив телеграмму, сделал пол оборота и проговорил с улыбкой:
– Вот как! А… женщины?
– О! Их я ненавижу! Если бы я был уверен, что не встречу ни одной, может быть, и пошел бы.
– Ба! – воскликнул Гектор, какой пессимизм!
И он, бросив телеграмму в ящик, уселся верхом на стул и закурил сигару.
– По мне что ни говорите, – сказал он, – женщины одно из бесспорных развлечений в этой долине слез.
– A мне, – возразил глухим голосом Жюльен, облокотившись и понурив голову, – они противны до тошноты.
Его лицо действительно выражало отвращение, – И под этими высокими сводами среди безмолвия пустых комнат, с полуоткрытыми окнами, в которые также в это послеобеденное время доносилось мало шума с парижских улиц, он продолжал говорить, громко высказывать свои тайные мысли, – довольный, что есть, кому слушать его жалобы и даже, пожалуй, сочувствовать ему:
– Да… они противны мне! Все, что говорится о них в книгах теологии, о их низких животных инстинктах, слишком слабо перед тем, что я о них думаю. Я хотел бы вычеркнуть из моего прошлого время, потерянное на них. Мне кажется, что они все развратили и убили во мне любовь к труду, честолюбие, даже самую любовь к жизни и желание жить.
Гектор старался не перебивать его, и Жюльен, помолчав, заговорил снова:
– И подумать только, что люди мечтают, как бы обладать ими, возбудить в них желание, с самого детства, с той минуты, как только научились смотреть на них и узнали по догадкам любовь. В школе я только об этом и думал. Так как я воспитывался у священников и был очень набожен, так знаете, что меня заранее мучило?.. Что я никогда не буду в состоянии обладать всеми женщинами в мире… Всеми! Да, мне надо было всех их для того, чтобы стоило жить. И с такими мыслями я все-таки был целомудрен и чист.
