Франсуа Мориак - Черные ангелы
Андрес пробурчал, что неоднократно предлагал помощь, но больной отказывался его видеть…
— Да, ему было стыдно… Но сегодня утром он согласился. Знаешь, это совсем другой человек… Поразительная перемена… Он даже порывался сдаться полиции. Аббату Форка с невероятным трудом удалось его отговорить, и только ради тебя, Андрес…
Деба, уже собравшийся уходить, обернулся, опираясь на руку Катрин, и с ненавистью прокричал:
— Надеюсь, ты не поверила в эти сказки? Он матерый пройдоха! Я успокоюсь только тогда…
Матильда взглядом предостерегла Андреса от ответа. Когда они остались вдвоем, она сказала небрежно:
— Я поднимусь к твоему дяде и отпущу малышку. Жди ее возле дома.
Накинув пальто, Андрес сел на ступеньку крыльца, прислушиваясь к кваканью лягушек и испуганному трепетанью птичьих крыльев в мокрой сирени. У Фронтенаков с нежной грустью перекликались два соловья. Андреса природа интересовала только в той степени, в какой позволяла узнать время года, час и погоду на завтра. Он смотрел в небо, чтобы по движению облаков определить направление ветра.
К нему вернулось душевное равновесие: отец-преступник скоро умрет, а сам он женится на Катрин. Жизнь вернется в обычное русло, все опять станет просто. Позади тревоги и волнения, душившие его последние четыре месяца. Теперь все пойдет иначе. С прежними надеждами, со всем, что хоть отдаленно связывалось у него с воспоминаниями об отце, он покончил. И пусть больше не говорят ему о любви и прочих глупостях. Он будет жить нормально, иметь детей, разбогатеет… А развлекаться станет ездить в Бордо. Подумаешь, какое дело! Главное, чтобы без осложнений, чтобы не обнаружилось случайное письмо или свидетель какой не всплыл! А труп? Он спросил однажды Тамати. Она пробормотала: «Мне ничего не известно… Знаю только, что его не найти, что его не найдут никогда…» В любом случае смерть избавит отца от правосудия…
Он услышал, как Катрин сбегает по лестнице. Она немного запыхалась.
— Прогуляемся, дорогой?
И она увлекла его в аллею. Когда Катрин не было рядом, Андрес испытывал к ней и благодарность, и дружескую привязанность. Но ее присутствие его раздражало, в особенности ее влечение к нему, которое она не умела скрыть. Сегодня она тоже ощущала, что груз упал с ее плеч. Гроза миновала. Теперь Катрин была вправе рассчитывать на счастье — она ли за него не заплатила? Они шли вдоль луга Фронтенаков, Катрин прижималась к Андресу. Там, за лугом, заливались два соловья — так чисто, что на расстоянии их пение казалось нереальным. Девушка воскликнула:
— Посмотри, какое ясное небо…
Андрес равнодушно поднял глаза и сквозь просветы между ветвей поглядел в размытую лазурь.
— Ну и что? — спросил он.
— Давай сядем на скамейку.
Она прильнула к нему и замерла. Он старался на нее не смотреть.
— Сегодня пойду дежурить у отца. Надеюсь, он не скажет ничего такого…
Она попросила его больше не думать об отце. С этой историей покончено…
— Я так счастлива, — сказала она.
Андрес почувствовал, как холодные губы коснулись его шеи. И в ту же секунду он вспомнил Тота и всей плотью потянулся к женщине, с которой его разлучили. Едва миновала опасность, державшая его в напряжении все последнее время, как открылась старая рана, ожила неизлеченная боль, разлился по жилам яд любви, любви, без которой не стоило и жить. Что делал он на этой скамейке в цепких объятиях тощей бессердечной самки? Между тем он не смел пошевельнуться, из страха что-нибудь разрушить; он окаменел.
Катрин понимала, что он не испытывает к ней ничего: камень, труп. Но ее устраивал и труп. Она обнимала своего бесчувственного возлюбленного. Лучше такого, чем ничего. Кончиками пальцев она, как бы машинально (а в действительности очень старательно), поглаживала пушок на его грубой руке.
Он же думал о том, что чувствовала бы Тота, окажись она рядом. Ее ушами он услышал соловьев, пение которых долетало словно из какого-то неведомого мира. Глазами Тота увидел сквозь сплетение черных веток потускневшую голубизну еще почти беззвездного неба, такого, какое предшествовало рождению созвездий, полного первозданной свежести, пришедшей на смену хаосу. Все, что не дано было ощущать ему самому, он воспринимал через Тота, так сильно она владела всеми его чувствами; вместе с тем он оставался самим собой, двадцатилетним деревенским парнем: он разорвет все путы, он найдет Тота и разрешения у мальчишки-кюре спрашивать не станет. Ему теперь никто не нужен. Катрин, конечно, надо пощадить… жениться на ней, а уж потом…
Девушка сидела, склонив голову на грудь Андреса; она чувствовала биение его сердца, немного учащенное, но ничего дурного не предвещавшее. Он глубоко вздохнул, легонько отстранил ее и прислушался. Она поглядела на него с беспокойством. Он проговорил тихо:
— Соловьи… — словно бы слышал их впервые в жизни.
Матильда тоже их слушала, хотя окна в комнате Симфорьена были плотно закрыты. Окуренный лечебными травами, он заснул полусидя, опираясь на груду подушек. Но страх не отпускал его и во сне, он стонал и все доказывал кому-то свою невиновность.
Матильда раздвинула шторы, прижалась лбом к стеклу. Она слышала, как бьется о камни Бальон и перекликаются два соловья у Фронтенаков. Симфорьен наказывал ей ни в коем случае не открывать окно: «от пыльцы и прочей растительной пакости» у него обострялись приступы. Но она задыхалась в этой зловонной комнате. Запах курений и мочи спирал ей грудь. И только тонкое стекло отделяло ее от свежего воздуха, молочно-белой ночи, посеребрившей увядающие гроздья сирени и первые цветы боярышника. Рука ее потянулась к шпингалету и замерла…
— Нет, нельзя, — спохватилась Матильда.
Аббат Форка сказал ей: «Не спрашивайте меня, какова степень вашего участия в этом преступлении. Вам отпускается ваш грех. Но при условии, что вы будете выполнять все, что нужно по уходу за мужем: Господь ждет от вас полной и безоговорочной самоотдачи!» Поначалу подчинение этому приказу принесло ей облегчение и покой. Но в этот вечер, впервые со дня исповеди, ей стало невмоготу.
Может, это потому, что человеческий суд больше не угрожает Градеру, и смерть, уже простершая над ним крыло, скоро похоронит всю эту кошмарную историю? Матильда снова ощутила себя живой и свободной. Чего ради она, здоровая, полная сил женщина, должна быть привязана к этому чуть ли не покойнику, задыхающемуся и хрипящему даже во сне? Некоторые, между прочим, времени даром не теряли, они счастливы: Катрин и Андрес… Андрес и Катрин. Они гуляют сейчас рука в руке, они вместе… Матильда отпускает занавеску, идет в туалетную комнату. Окошко тут под самым потолком. Матильда кладет на табурет стопки переплетенных журналов «Иллюстрасьон», которые Симфорьен листает, когда ему не спится, встает на них и высовывает голову в бездну мерцающих сумерек с сияющими сквозь ветки звездами. Лицо ей обдает влажным дуновением. С лугов доносится кваканье лягушек и запах водяных растений. Ветер переменился и больше не пахнет сиренью. Немолодая женщина, неуклюже взгромоздившись на груду журналов, царапая локти о край черепицы, жадно вдыхает пресыщенный ароматами вечерний воздух. Она все-таки женщина…
— Матильда!
Журналы падают. Срывающийся голос кричит:
— Ты открыла окно! Я же чувствую…
— Да нет же, — успокаивает она мужа, возвращаясь к его постели, — нет! Я просто нечаянно уронила табурет. Спи. Я тоже ложусь.
Матильда трогает рукой его лысый и мокрый от пота лоб. В комнате стоит зловонный едкий дух, она старается не дышать. Усилием воли заставляет себя молиться, заранее зная, что заученные наизусть слова, в которые она не вкладывает душу, не принесут ей утешения. Матильда молилась, но душа ее принадлежала к разряду глухих: такие не воспринимают и никогда не воспримут ответное слово Бога. В ответ на свои молитвы она слышала только астматический храп мужа да еще далекую перекличку соловьев, а когда соловьи смолкали, быть может встретившись наконец, — журчание речки в зарослях ольхи.
Бесшумно открылась дверь — так умела открывать ее только Катрин. Худенькая фигурка скользнула в комнату.
— Хочешь подышать воздухом, мама? Андрес ушел к священнику, будет дежурить до утра… Погуляй: восхитительная ночь.
Матильда встала. Лица дочери она не видела, но слышала по голосу, что та счастлива. И эта неожиданная забота — щедрость женщины, понимающей, что она богаче… Матильда тихо поблагодарила дочь, сказав, что свежий воздух и в самом деле пойдет ей на пользу.
Всходила луна. Матильда пошла не по аллее, а по песчаной тропинке, казавшейся ночью еще белее, чем днем, и остановилась под сосной, той самой, под которой тридцать лет назад располагался их «голубятник». Сосна была все такой же, зарубки тех времен превратились в зарубцевавшиеся шрамы на ее огромном стволе. Матильда приникла к нему постаревшим лицом, прижалась лбом к коре, зажмурилась. Горький хмель воспоминаний кружил ей голову, из детства на нее смотрели ясные голубые глаза маленького Градера, и все они теснились вокруг нее: Адила, благочестивая, сердобольная, и она же — безрассудная; Андрес, любимый мальчик, увалень деревенский; эта женщина — Тота, и та другая — Алина, и кюре… Только теперь она впервые осмелилась взглянуть на все, что совершили непоправимого за полвека в глухом уголке земли эфемерные создания перед очами вечного Бога. И все это будет продолжаться дальше: в Андресе, в Катрин, в их детях и в ней самой, — возможно, ей предстояло изжить бесконечно долгую старость (но желание — его не изжить!), череду неведомых душераздирающих лет. Нет, смерть не обрывает начатого. Габриэля не станет, но так уж устроен мир, что яд переживает змею. А сам он, маленький голубоглазый Градер, от кого получил злое наследство? Куда уходят наши корни? Где, в каких непроходимых зарослях кроется отравленный источник?
