Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
И именно так, как велики были его сердце и ложе, велик был и его желудок. Он проглатывал по шесть роскошных трапез в день, причем с обильными возлияниями. Граф Ланжерон рассказывает об этом в своих мемуарах так: «Я сам видел, как князь Потемкин, дрожа от сильной лихорадки, съедал большой кусок ветчины, копченого гуся с чесноком по валашскому рецепту и три или четыре жареные курицы. Запивал он это все квасом, клюквенным морсом, хмельным медом, шампанским и просто вином»…
Поэтому можно предположить, какие трапезы устраивал себе князь Потемкин, когда был здоров… Как поэтическая натура, он, однако, любил не просто поесть, но и соединить полезное с возвышенным. У него во время его важнейших пиров играла большая капелла, состоявшая из украинских, еврейских и итальянских музыкантов. Однако в музыке у него были необычные привычки, как и в других удовольствиях. Чтобы подчеркнуть самые красивые пассажи в музыкальных произведениях, на улице по знаку его капельмейстера стреляли одна за другой десять пушек. Серебряная посуда на столе, бывало, даже звенела…
Нет, необходимо сказать правду и признать, что широта истинно русской души, как и глубина истинно русского желудка, непостижима.
Глава тринадцатая
После гулянки
1
После дикой гулянки в подземных залах своего дворца Потемкин встал за полдень невыспавшийся. На сердце у него было тяжело, а в голове — муторно в соответствии с погодой на улице: поздняя осень, мокрый снег и хмурое небо. В Петербурге в это время уже разъезжают на санях, а здесь, в Бендерах, все еще не могут вылезти из грязи.
Отблеск потемкинского оливково-зеленого шелкового халата на вате, распахнутого на жирной груди, ложился мертвенным светом на его поблекшее лицо, подчеркивая мешки под глазами и углубляя морщины. Его волосатые толстые ноги были обуты в разношенные старые шлепанцы с пурпурной и золотой вышивкой… Многие десятки чудесных халатов и теплых кожаных туфель висели и стояли наготове в его гардеробной, но чем поношеннее был тот или иной предмет туалета, тем удобнее чувствовал себя в нем «светлейший» князь. Особенно по утрам, когда он вставал помятый и надломленный — ведь потрепанность тела так хорошо сочетается с поношенностью одежды и обуви…
В этой привычке находила свое отражение и былая милая бедность дома его матери в Москве. Какой-то привкус блюд, которые он ел дома в детские годы. Было в этом и истинно барское пренебрежение безумной роскошью, окружавшей его теперь. Точно так же он время от времени вдруг встряхивался, избавлялся от дурмана французских вин, английского пива, польского меда и крепости турецкого кофе и жадно набрасывался на простой русский хлебный квас, не брал в рот никакого другого напитка по нескольку дней подряд. В этом тоже скрывалась неосознанная тоска по юности и затаенное желание поступать назло опостылевшей сытости, окружавшей его со всех сторон.
Потемкин пощупал свой левый голый бок под халатом — у него опухла селезенка. Пощупал правый бок — опухла печень. Хм… Может быть, действительно правы эти докторишки из штаба? Надо подумать, что же с этим делать… Лишнее… Черт бы их всех побрал! Два раза не умирают.
Чтобы окончательно встряхнуться от нездоровой сонливости, он вытащил из кармана золотую табакерку с эмалевым портретом Екатерины на крышке и хорошенько нюхнул острого ароматизированного нюхательного табаку. После этого сразу же выхватил свой малиновый шелковый носовой платок и хорошенько чихнул. Это немного освежило его.
За тяжелыми занавесями княжеской спальни сразу же начали раздаваться шорохи и шепот. Слуги услыхали, что светлейший князь «соизволили проснуться». Однако войти без приглашения не решались.
Знак к тому, что войти можно, был подан сразу же после того, как светлейший князь прочихался. Потемкин лениво взял красивую булаву из махагонового дерева и слоновой кости с обтянутым кожей навершием и саданул ею по золотому гонгу, на котором было изображено смеющееся солнце, свободно висящее в изгибе массивного полумесяца, вокруг которого были рассыпаны бриллиантовые звезды. Это был символ так сильно побитой им турецкой империи… Это действительно был один из последних военных трофеев, захваченный русскими при взятии Измаила — мощнейшей турецкой крепости на Дунае. Фельдмаршал Суворов прислал ему этот дар из разграбленного гарема героического и жестоко убиенного сераскира Ахмета.[74] Каждый раз, когда Потемкин ударял в этот гонг, в его ушах гремела великая победа над вражеской крепостью…
На певучий зов торжественно вошел обер-камердинер Марсель — стройный, элегантный француз в снежно-белом парике, белых панталонах, фиолетовом вышитом кафтане и фиолетовых туфлях с серебряными пряжками. Низко поклонившись, он принялся перечислять горячие напитки и закуски, предлагаемые на завтрак: русский чай с масляными калачами, английский шоколад с тостом и беконом, турецкий кофе с…
Однако «светлейший» все больше и больше кривился и вдруг перебил обер-камердинера, зачитывавшего меню, коротким хриплым рыком:
— Квасу!
То есть он хочет квасу… Приказ, отдаваемый по-русски камердинеру-французу, тоже принадлежал к «бонтону» в тогдашней обстановке. В этом была и барственность, и патриотизм. К слугам-иностранцам он обращался по-русски, к русским — по-французски. И пусть они все ломают голову, пока не выучат язык. Ничего, матушка-Россия это заслужила…
Благодаря подобной практике обер-камердинер Марсель, французский эмигрант, действительно довольно быстро немного изучил русский, но его «бонтон» все-таки не позволял ему ответить «светлейшему» на том же языке, на котором тот к нему обращался. Это отдавало бы фамильярностью. А Марсель хорошо знал, как придерживаться «этикета».
— Тут де суит, экселянс! (Будет исполнено, ваше сиятельство!) — мягко произнес он с миной понимания на лице, поклонился и, пятясь, вышел из спальни князя.
Уже через минуту простой камердинер, шедший следом за обер-камердинером, внес в спальню князя разукрашенный черной эмалью
