Эптон Синклер - Столица
К подобным поучениям привыкли с детства, и они воспринимались как нечто само собою разумеющееся. В конце концов ведь доктрины эти исходили из уст людей, посвятивших себя слову божию, а для простого смертного подражать им было бы неподобающей самонадеянностью. Истолкование их — дело богословов и служителей церкви. Поэтому у простых людей, когда они их слышали, сердца обретали покой, ибо среди них не было ни паникеров, ни фанатиков; а просто очень тактичные, культурные джентльмены к епископу этого района столицы относились с почтением,— он вращался в избранном обществе и состоял членом самых привилегированных клубов.
Скамьи в церкви святой Цецилии арендовали, и на них постоянно был большой спрос. У тех, кто всеми силами пытался пролезть в высшее общество, вошло в привычку являться в эту церковь каждое воскресенье; они раскланивались, заискивающе улыбались и вопреки рассудку все надеялись на какой-нибудь благоприятный случай. Ненароком зашедший в церковь посетитель зависел от гостеприимства постоянных' ее прихожан, но если этот посетитель имел достаточно представительную внешность, то обычно около него тотчас же появлялись корректные, бесшумно двигающиеся младшие церковные служители и находили для него место. Однако «непредставительные» лица здесь появлялись редко,— пролетариат отнюдь не кишит у ворот церкви святой Цецилии. Часть дохода от щедрых даяний прихожан шла на поддержание «миссии» Ист-Сайда, в которой молодые священнослужители вели борьбу с врожденными пороками людей низших классов, упражнялись в умилительных проповедях, не теряя в то же время надежд заполучить местечко в «настоящей» церкви. Обществ пившее своих религиозных пастырей, было бы глубоко шокировано одним только предположением, что оно может оказывать на них давление. Но молодые священники на собственно? горьком опыте убедились в существовании системы «неестественного» отбора, по которому из-за отсутствия приятных манер и хорошего костюма им приходилось надолго застревать в трущобах. Однажды произошла забавная оплошность: в Нью-Порте построили новую прекрасную церковь и назначили в нее молодого красноречивого священника; все высшее общество, собравшееся на первое богослужение, сидело и слушало в полном оцепенении изливавшиеся из уст юного ревнителя церкви яростные обличения их собственных безумств и пороков! Надо ли говорить, что в следующее воскресенье туда не явился ни один из представителей высшего общества и что не прошло и полугода, как церковь пришлось закрыть из-за отсутствия средств и здание было продано!
В церкви св. Цецилии богослужение сопровождалось изысканной музыкой, которая привела Элис в некоторое смущение: она ее нашла уж слишком возвышенной. Миссиc Уинни посмеялась над ней и предложила сходить на дневную службу в ближайшую церковь; там у них был и оркестр с арфой, и оперная музыка, и ладан; прихожане молились стоя на коленях и исповедовались в особых исповедальнях. Были, видимо, люди, которым эта игра з обрядность католической церкви, доведенная, до грани безнравственности, щекотала нервы; точь-в-точь как ребенок с замиранием сердца испытывает себя, подходя к самому краю обрыва. На «отце» этой церкви было богатое облачение с треном -в несколько ярдов, украшенное драгоценностями и стоившее невероятное количество тысяч долларов. Во время службы он то и дело прохаживался в сопровождении внушительной процессии по широким проходам между рядами скамеек, чтобы все прихожане смогли хорошенько разглядеть его великолепие. По этому поводу в церкви возникали самые бурные пререкания, были написаны горы памфлетов, пускались в ход всяческие интриги, дело доходило до крупных общественных конфликтов.
Но Монтэгю с Элис не присутствовали на службе, они разрешили себе весьма плебейское удовольствие — проехаться в «подземке». До сих пор они еще не успели познакомиться с этой достопримечательностью столицы. Люди, принадлежащие к высшему свету, видели только Мэдисон и Пятую авеню, на которых среди отелей и церквей находились их дома; им приходилось бывать в расположенном поблизости районе магазинов, куда они ездили за покупками, а также в районе театров и парка, расположенного к северу. Если не считать автомобильных прогулок, это было все, что они видели в столице, и когда приезжие интересовались Аквариумом, фондовой биржей, музеем искусств, Таммани-Холлом и Эллис-Айлендом, куда приезжали провинциалы, то коренные жители столицы глядели на них в изумлении и восклицали:
— Боже мой, неужели действительно вы хотите все это осматривать? Я живу в Ныо-Иорке с самого рождения и ни разу там не был!
Приезжающим в столицу полчищам туристов обычно предоставлялся специальный туристский автобус, в котором могли разместиться от тридцати до сорока человек. Автобус этот совершал рейс от Бэттери до Гарлема, и сидевший у мегафона молодой гид выкрикивал названия и достопримечательности мест, которые они обозревали. Народ без всякого почтения прозвал этот автобус «брехуном», и многие утверждали, что туристская компания содержит в китайском квартале бутафорский притон для курения опиума и такой же подвальный кабачок в Бауэри, где сидят наемные «опасные субъекты», на которых глазеют доверчивые экскурсанты из Оклахомы, Каламазу и прочих мест. Разумеется, новоиспеченным членам высшего общества не к лицу было разъезжать в «брехуне»; катание в подземке еще куда ни шло. И вот они уже мчатся по длинному туннелю из камня и стали, оглушенные невообразимым грохотом. Как все прочие смертные, они вышли из подземки, взобрались вверх по крутому склону холма и остановились у надгробного памятника генералу Гранту. Это было громадное мраморное сооружение, воздвигнутое на вершине холма, с которого открывался вид на Гудзон. По своей архитектуре памятник не отличался особой красотой, но, поразмыслив, можно было утешиться тем, что и сам герой не стал бы слишком об этом тревожиться. Памятник был похож на ящик из-под мыла, на который поставили коробку из-под сыра. И эти скромные, всем знакомые предметы домашнего обихода не были в противоречии с образом скромнейшего из всех великих людей, когда-либо живших на земле.
Открывавшийся отсюда вид на реку был поистине великолепен; пожалуй, самый прекрасный во всей столице, если бы уродливый газовый резервуар, построенный посреди прелестного пейзажа, не нарушал его очарования. Но и это было типичным для всего облика столицы.
Ведь город вырос как бы случайно, без чьей-либо заботы или помощи. Он был огромным, нескладным, нелепым и причудливым. Ни одного красивого вида, на котором человеческий взгляд мог бы отдохнуть, не обнаружив тут же рядом что-нибудь безобразное. У подножья склона от Риверсайд-Драйва, например, тянулась уродливая железнодорожная товарная магистраль; а на другом берегу реки взрывали прелестные палисады: понадобился камень для мощения, и повсюду были расклеены объявления и рекламы компаний по продаже земельных участков. Если где-нибудь стояло прекрасное здание, то непременно рядом с ним торчала реклама какой-нибудь табачной фирмы; если встречалась красивая улица, то по ней непременно тащился фургон, который тянули измученные клячи. Если вы заходили в прекрасный парк, в нем оказывалась уйма жалких, бездомных людей. Ни в чем не было ни порядка, ни системы. Все боролись в одиночку, каждый за себя, сталкиваясь и мешая друг другу. Все это нарушало чудесное впечатление могущества и силы, которыми призван был поражать каждого этот город-титан; он вместо того представлялся чудовищным кладбищем впустую растраченных сил, горой, то и дело порождающей на свет бесконечное количество мышей-недоносков. В этом городе изнемогали от мучительного труда мужчины и женщины, над ними словно тяготели злые чары, и все их усилия рассеивались в прах.
Выходя из церкви, Монтэгю встретился с судьей Эллисом, который сказал ему:
— В ближайшее время нам с вами надо будет кое о чем переговорить.
Монтэгю оставил ему свой адрес и дня через два получил от него приглашение позавтракать вместе с ним в его клубе.
Клуб этот занимал целый квартал Пятой авеню и выглядел весьма внушительно. Он был основан в дни гражданской войны; изголодавшиеся герои возвращались после войны и принимались за дела; те, кому повезло, проводили теперь здесь свой досуг отдыхая. Глядя на них, дремлющих в глубоких кожаных креслах, трудно было представить их себе исхудавшими от голода. Некоторые из них стали дипломатами и государственными деятелями, некоторые— епископами и адвокатами; а иные — крупными коммерсантами и финансистами, представителями правящего класса.
На всем здесь лежала печать благопристойности и солидности, вокруг бесшумно двигались лакеи.
Монтэгю поговорил с судьей о Нью-Йорке, о том, что успел здесь увидеть, с какими людьми познакомился. Побеседовали и об отце Монтэгю, и о войне, и о прошедших недавно выборах, и о перспективах в деловых кругах. Тем временем подали завтрак, а когда дошло до сигар, судья откашлялся и сказал:
