Альфонс Доде - Евангелистка

— Давайте сосчитаем… — говорил он, загибая один за другим толстые пальцы, покрытые мозолями от весел и сетей. — Во-первых, ирвингианцы, призывающие возвратиться к идеям первых веков христианства; затем саббатисты, празднующие субботу, подобно евреям; мытари, чье благочестие состоит в том, что они бьют себя кулаками в грудь; дербисты, отрицающие всякую церковь и не признающие посредничества между собой и богом; далее методисты, веслианцы, мормоны, анабаптисты, ревуны, трясуны… Кто еще?..

Измученная женщина слушала этот длинный перечень, и ей казалось, будто все эти секты и ереси воздвигают новые преграды между нею и дочерью. Прикрыв рукой глаза, она шептала: «Дитя мое!.. Дитя мое!..» — с таким горестным выражением, что священник растрогался до глубины души.

— Полно, сударыня, ведь есть же законы в конце концов!.. Надо поехать в Корбей… подать жалобу прокурору… Правда, вы имеете дело с сильным противником. Несколько лет назад, когда было начато следствие при подобных же обстоятельствах… Но это случилось еще при правительстве Шестнадцатого мая, а теперь, при нашем истинно республиканском строе, вы, несомненно, будете счастливее.

Последние слова он произнес с лукавой улыбкой, и его детски-добродушное лицо разгладилось.

— Корбей далеко отсюда? — спросила г-жа Эпсен.

Нет, Корбей недалеко. Ей нужно идти вдоль берега до Жювизи и там сесть на поезд, который довезет ее до Корбея за двадцать минут.

И вот бедная женщина поплелась по узкой тропинке, ведущей к Жювизи; она уже могла бы разглядеть вдалеке его белые домики, сгрудившиеся на берегу, у излучины Сены, если бы густой туман не заволакивал все кругом на расстоянии пятидесяти шагов.

Река, медленно струившаяся под тяжелой пеленой нависшего тумана, словно застыла меж берегов, окаймленных смутными силуэтами деревьев. Изредка виднелась на воде неподвижно стоявшая лодка и в ней фигура рыбака с длинной удочкой в руке. Сонная тишина, застывшая в воздухе, томительное чувство ожидания и тоски угнетали несчастную мать. Разбитая, обессиленная, ничего не евшая со вчерашнего дня, обмякшая от слез, она с трудом брела по неровной, заросшей травою вязкой дороге, спотыкаясь на каждом шагу.

Мысли то обгоняли ее, то возвращались обратно, точно непослушные дети. Она уже представляла себе, как войдет к прокурору, что ему скажет, что он ей ответит. И вдруг, шагая по пустынной дороге, увязая в грязи, она остро почувствовала свое одиночество, беспомощность, полную безнадежность борьбы… К чему идти за жандармами, требовать, чтобы силой вернули домой ее дитя? Чем ей помогут судьи, жандармы, если дочка разлюбила ее?.. Мать повторяла слово за словом ужасное письмо, которое она столько раз перечитывала с самого утра: «Господь призывает меня, я иду к Нему… Искренне преданная тебе дочь…»

Ее Лина!.. «Искренне преданная тебе дочь»!.. Нет, этому нельзя поверить!.. Думая о неблагодарности Элины, мать вспоминала все, что сделала для нее… Недосыпала ночей, работала, надрывалась, лишь бы у дочки было все необходимое, лишь бы дать ей образование, воспитать ее как настоящую барышню… Сама ходила в обносках, в заплатках, только бы отдать девочку в пансион во всем новеньком, с приличным гардеробом… И когда после стольких трудов, стольких лишений девочка выросла, стала красивой, умной, обрисованной, она вдруг пишет матери: «Господь призывает меня, я иду к Нему»!

У бедной женщины подкашивались ноги. Чтобы передохнуть, она опустилась на груду красноватых камней, сваленных для какой-то постройки у самого берега, среди крапивы и высоких зеленых растений, которые сохраняют дождевую воду в чашечках, точно яд в кубках. Г-жа Эпсен поставила промокшие ноги на доску причала, одним краем погруженную в воду; на гладких покатых мостках так удобно было бы растянуться усталой, несчастной путнице! Но она и не думала об этом — ей не давала покоя мучительная неотвязная мысль…

Что, если та страшная женщина права, что, если сам бог призвал ее дочь, похитил ее, как вор?.. Ведь не колдунья же эта Жанна Отман, ведь нужны сверхъестественные, мистические силы, чтобы свести с ума взрослую, двадцатилетнюю девушку! Ей приходили на память обрывки фраз из проповеди евангелистки, тексты из Священного писания, которые загорались, словно огненные библейские письмена, в ее воспаленном мозгу: «Не любите. — Тот, кто оставит отца своего и мать…» Но если так, кому по силам противостоять богу?.. Чего же она идет искать в Корбее?.. Защиты?.. От кого? От бога?..

Сидя в изнеможении на груде камней, г-жа Эпсен неподвижно глядела на тяжелые, мутные воды Сены, змеившиеся широкими темными полосами, и мрачные мысли глухо бурлили и клокотали, точно паровая машина, в ее бедной, больной голове… Моросил мелкий, пронизывающий дождь, окутывая своей частой сеткой серое небо и воду… Г-жа Эпсен попыталась подняться на ноги и продолжать свой путь, но все закружилось перед ней — берег, река, деревья, — и, закрыв глаза, раскинув руки, она рухнула без чувств на мокрую, грязную траву.

XII. РОМЕН И СИЛЬВАНИРА

Все так же бурлит и клокочет паровая машина, только ближе, громче, где-то рядом. Но тяжесть в голове прошла, и в ушах больше не звенит. Г-жа Эпсен открывает глаза и с удивлением озирается, не видя ни берега, ни груды камней. На чьей это широкой кровати она лежит? Что это за комната с желтыми занавесками, сквозь которые пробивается дневной свет, бросая дрожащие, волнообразные отблески на потолок и стены? Она уже где — то видела такой же коврик с яркими розами, такие же аляповатые лубочные картинки, а услышав свистки под окном и крики: «Эй. Ромен!..», заглушавшие шум пенящихся волн вдоль дамбы, она сразу отдает себе отчет, где находится. Из проема двери смотрит на нее худенькая светловолосая девочка в деревенском фартучке, потом она вдруг выбегает и кричит голосом Фанни:

— Няня Сильванира! Она очнулась!..

И вот они обе, Сильванира и Фанни, склоняются над изголовьем кровати. Бедной матери так приятно видеть славное лицо служанки, чувствовать на щеке прикосновение шелковистых детских волос! Боже мой! Но что же случилось? Как она попала сюда?.. Сильванира и сама этого не знает. Вчера, возвращаясь после урока от кюре, Морис вдруг увидел на полосе бечевника г-жу Эпсен, лежавшую без чувств прямо на земле. Доктор из Аблона объяснил, что это — небольшое кровоизлияние, и даже два раза пустил ей кровь, но сказал, что ничего опасного нет. Однако Сильванира сразу послала депешу мадемуазель Элине… Здесь это удобно: ведь телеграф-то под рукой, в самом доме.

Тут жена Ромена останавливается на полуслове, увидев, что г-жа Эпсен, бледная как полотно, рыдает, уткнувшись в подушки. Услышав имя дочери, она вспоминает все, и боль отчаяния после краткого забытья охватывает ее с новой силой.

— Нет больше Элины… Уехала… Госпожа Отман…

По бессвязным словам и стонам больной Сильванира догадывается о происшедшей катастрофе, и это ничуть ее не удивляет. О барыне из Пор-Совера уже давно идет дурная слава, не в первый раз она пускается на такие штуки. Теперь она околдовала мадемуазель «Элину, как раньше навела порчу на дочку Дамуров, на дочку Желино — опоила их своим зельем, будь она неладна!

— Зельем?.. Вы так думаете? — с облегчением переспрашивает бедная мать: она была бы рада свалить на Отманов всю ответственность.

— Конечно, зельем, а то чем же?.. Иначе ничего бы у ней не вышло!.. Да вы не убивайтесь, сударыня, вернутся красные деньки. Отдадут вам вашу барышню… Только в здешних местах вы ничего не добьетесь: здесь эти самые Отманы вроде как короли… Надо поехать в Париж, заявить куда следует. Наш барин знаком с министрами, он похлопочет… Все обойдется, вам не долго осталось ждать…

Открытый взгляд славной Сильваниры, ее чистосердечные, наивные советы словно вливают мужество и надежду в жилы больной… Она вспоминает о своих богатых, влиятельных друзьях, о семье д'Арло, о баронессе Герспах. Надо всех повидать, всех поднять на борьбу с этой изуверкой. Если бы не уговоры Сильваниры, г-жа Эпсен сразу вскочила бы с постели и уехала в Париж.

Но доктор, опасаясь нового приступа, велел полежать несколько дней. Ну что ж! Ради дочери надо быть благоразумной.

Каким долгим показалось ей выздоровление, какие томительные часы провела она в домике шлюзовщика, глядя в окошко спальни! Она проверяла время по каравану буксирных судов, проходившему мимо точно по расписанию, считала баржи, шаланды, дровяные плоты, сонно плывущие по течению с плотовщиком в матерчатой фуражке, — плотовщик, согнувшись, управлял длинным рулевым веслом. По вечерам на переднем плоту зажигался красный фонарь, отражаясь в воде. Больная провожала взглядом красный огонек, пока он не исчезал во мгле, и думала: «Теперь они в Аблоне… У Английской гавани… Вот они в Париже…»

При ее возбужденном состоянии эта спокойная река, матросы, суда, плывущие мимо с раздражающей медлительностью, вызывали в ней досаду. Г-жа Эпсен распределяла по дням свое выздоровление: столько-то дней она проводит в постели, столько-то — в кресле, затем походит по комнатам, чтобы размять ноги, — и в дорогу! Ее трепала лихорадка, точно узницу, которая считает последние часы, оставшиеся до освобождения.