Элиас Канетти - Ослепление
— Это смягчающие обстоятельства.
— Обстоятельства.
— Виноват он.
— Он.
— Забыл про завещание.
— Еще чего не хватало.
— Человеку надо на что-то жить.
— На что-то жить.
— Можно и без яда.
Тереза в этот миг думала то же самое. Она не произносила больше ни слова. Она хотела сказать: интересный человек уговаривал меня, но я защищалась.
Полиция сразу прицепится. Тут она вспомнила, что привратник сам из полиции. Он все знает. Сейчас он скажет: отравлять нельзя. Зачем вы это сделали? Таких слов она не потерпит. Виноват интересный человек. Его зовут господин Груб, он простой служащий в фирме "Больш и Мать". Сперва он пожелал прийти ровно в четверть первого, чтобы не дать ей покоя. Потом он сказал, что возьмет топор и убьет мужа, когда тот будет спать. Она ни на что не согласилась, и на отравление тоже, а теперь у нее неприятности. Разве она виновата, что муж умер? На завещание у нее есть право. Все принадлежит ей. Она дневала и ночевала у него в доме и надрывалась для него, как слуга. Его же нельзя было оставить одного дома. Один раз она ушла, чтобы купить для него спальню, он ничего не смыслит в мебели. Так он влезает на лестницу и разбивается насмерть. Извольте, ей жаль его. Может быть, женам не положено получать что-то в наследство?
С каждым этажом к ней возвращалась какая-то доля прежней храбрости. Она убедилась в том, что она не виновата. Полиции тут нечего делать. Дверь квартиры она открыла как хозяйка всех хранящихся здесь ценностей. Привратник прекрасно заметил беспечность, которую она вдруг снова на себя напустила. У него это ей не поможет. Она уже призналась. Он предвкушал очную ставку убийцы и жертвы. Она пропустила его вперед. Он поблагодарил, хитро подмигнув, и уже не спускал с нее глаз.
Ситуация стала ясна ему с первого взгляда, когда он еще стоял на пороге кабинета. Стремянку она потом положила на труп. Его такими штучками не проведешь. Он знает что к чему.
— Господа, я подхожу к месту преступления. Я обращаюсь к убийце и говорю ей: "Помогите мне поднять лестницу!" Вы же понимаете, что лестницу я могу поднять и сам, — он показывает свои мускулы, — я хотел определить, какое лицо сделает обвиняемая. Лицо — это главное. Человек делает то или иное лицо!
Еще во время этой речи он заметил, что стремянка шевелится. Он оторопел. На миг ему стало жаль, что профессор жив. Последние слова профессора грозили отнять у главного свидетеля большую долю его блеска. Официальной походкой он подошел к лесенке и поднял ее одной рукой.
Кин только что очнулся и корчился от боли. Он попытался встать, но это не получилось у него.
— До смерти ему еще далеко! — проворчал привратник, снова прежний, и помог Кину подняться на ноги.
Тереза не верила своим глазам. Лишь когда Кин, скорчившись, но все же длиннее, чем его опора, встал перед ней и сказал слабым голосом: "Чертова лестница", она поняла, что он жив.
— Это подлость! — завизжала она. — Так не ведут себя! Порядочный человек! Ну, доложу тебе! Можно было и впрямь подумать!
— Цыц, дерьмо несчастное! — прервал привратник ее бурные жалобы. — Беги за врачом! А я пока уложу его в постель.
Он перекинул тощего профессора через плечо и вынес его в переднюю, где среди прочей мебели находилась кровать. Пока его раздевали, Кин не переставал твердить: "Я не терял сознания, я не терял сознания". Он не мог примириться с тем, что на короткое время лишился чувств.
— Где мускулы к такому костяку? — спросил себя привратник и покачал головой. От жалости к этому несчастному скелету он забыл свою гордую мечту о процессе.
Тереза тем временем пошла за врачом. На улице она постепенно успокоилась. Три комнаты принадлежали ей, это было записано. Лишь изредка она еще тихонько всхлипывала:
— Разве так можно — быть живым, если ты умер, разве так можно?
Больничный режим
Полных шесть недель после злосчастного падения Кин пролежал в постели. После одного из своих визитов врач отвел жену в сторону и объявил:
— От вашего ухода зависит, останется жив ваш супруг или нет. Ничего определенного сказать пока не могу. Мне не ясна природа этого редкого случая. Почему вы не вызвали меня раньше? Со здоровьем не шутят!
— У него всегда был такой вид, — возразила Тереза. — С ним никогда ничего не случалось. Я знаю его больше восьми лет. Что делали бы врачи, если бы никто не болел?
Этим заявлением врач удовлетворился. Он знал, что его пациент в хороших руках.
Кин чувствовал себя в постели весьма неважно. Двери были, вопреки его желанию, снова заперты, только дверь в смежную комнату, где теперь спала Тереза, оставалась открытой. Ему хотелось знать, что происходит в остальной части библиотеки. Сначала он был слишком слаб, чтобы приподняться. Позднее ему удалось, несмотря на резкую боль, наклонить корпус вперед настолько, чтобы увидеть часть противоположной стены соседней комнаты. Там, казалось, мало что изменилось. Один раз он выбрался из постели и проковылял до порога. От радостного ожидания он ударился головой об угол дверной рамы, не успев заглянуть внутрь. Он упал и потерял сознание. Тереза вскоре нашла его и в наказание за непокорность дала ему так пролежать два часа. Затем она подтащила его назад к кровати, уложила его на нее и связала ему ноги крепкой веревкой.
Она была, в сущности, вполне довольна жизнью, которую вела теперь. Новая спальня была на славу. В память об интересном человеке Тереза испытывала к ней какую-то нежность и любила в ней находиться. Две другие комнаты она заперла и носила ключи от них в потайном кармане, который специально для этого вшила в юбку. Таким образом хотя бы часть имущества была всегда при ней. К мужу она входила когда хотела; ей же надлежало ухаживать за ним, это было ее право. Она действительно ухаживала за ним, ухаживала целыми днями, по предписаниям умного, доверчивого врача. Она успела уже обследовать внутренности письменного стола и не нашла завещания. Из речей в бреду она узнала о каком-то брате. Поскольку прежде о нем умалчивалось, она тем скорее поверила в его мошенническое существование. Этот брат жил для того, чтобы облапошить ее, как только дело дойдет до тяжко заработанного наследства. В жару больной выдал себя. Она не забывала, что он позволил себе жить дальше, хотя, в сущности, уже умер, но она прощала ему это, потому что за ним было еще составление завещания. Где бы она ни находилась, она всегда находилась с ним рядом. Весь день она говорила так громко, чтобы он не мог не слышать ее отовсюду. Он был слаб и старался, по совету врача, не раскрывать рта. Поэтому он не мешал ей, когда ей надо было что-нибудь сказать. Ее манера говорить за несколько недель усовершенствовалась; все, что ей приходило в голову, она высказывала вслух. Она обогатила свой лексикон выражениями, которые прежде хоть и употребляла мысленно, но произнести никогда не решилась бы. Лишь обо всем, что касалось его смерти, она умалчивала. На его преступление она намекала в общих словах:
— Муж не заслуживает того, чтобы жена так самоотверженно ухаживала за ним. Жена делает для мужа все, а что делает для жены муж? Муж думает, что он один на свете. Поэтому жена защищается и напоминает мужу об его долге. Ошибку можно исправить. Чего нет, то может произойти. В загсе обеим сторонам надо было составить завещание, чтобы одна сторона не голодала, если умрет другая. Умереть суждено каждому, так уж водится у людей. У меня должно быть все на своем месте. У меня ни о каких детях не может быть речи, на то есть я. Я тоже еще человек. Одной любовью не проживешь. В конце концов, мы составляем одно целое. Но жена нисколько не в обиде на мужа. У жены нет ни часа покоя, потому что ей всегда надо смотреть, что с мужем. Он ведь у меня может опять потерять сознание, а мне расхлебывать.
Кончив, она начинала сначала. Десятки раз в день говорила она одно и то же. Он знал ее речь наизусть, слово в слово. По паузам между фразами он узнавал, предпочтет ли она этот или тот вариант. Ее причитания выгоняли у него все мысли из головы. Его уши, которые он сначала пытался заставить делать защитные движения, привыкли напрасно вздрагивать в такт. От общей слабости и бессилия пальцы его не добирались до ушей, которые они должны были заткнуть. Однажды ночью у него выросли вдруг на ушах веки, он раскрывал и смыкал их по желанию, как над глазами. Он опробовал их раз сто и засмеялся: они захлопывались, они не пропускали ни звука, они выросли как по заказу и сразу же совершенной формы. От радости он ущипнул себя. Тут он проснулся. Ушные веки превратились в обыкновенные мочки, ему все приснилось. Какая несправедливость, подумал он, рот я могу закрыть, когда захочу, как хочу плотно, а что значит рот? Он нужен для приема пищи, но защищен превосходно, а вот уши, уши отданы на произвол любым словоизлияниям!
