Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Орландо снова кивком указал на окно. Под ярко-синими небесами раскинулись необозримые пространства города, залитые пурпурной позолотой косых солнечных лучей. Там, далеко-далеко, горизонт замыкала ясная, изумрудная зелень деревьев, опоясавших Яникульский холм; чуть левее, притушенная ослепительным солнечным светом, бледнела сапфирная синева купола св. Петра. А ниже виднелось необозримое нагромождение кровель, карнизов, башен, колоколенок, куполов, отрада для взора — старый город, порыжелый, словно обожженный солнцем, из века в век палимый летним зноем, прекрасный далекой жизнью прошлого. На первом плане, под самым окном, распростерся новый город, построенный за последние четверть века множество каменных кубов, со следами известки; их не одели в пурпур ни солнце, ни история! Белесые и голые, как степь, раскинулись без конца и края до жути уродливые кровли огромного министерства финансов. И эти-то донельзя унылые здания приковали к себе в конце концов взгляд старого воина.
Наступило молчание. Пьер ощутил, как повеяло холодком затаенной безмолвной печали, и учтиво выжидал.
— Простите, что перебил вас, — продолжал Орландо. — Но мне кажется, что наши разговоры о книге ничего не дадут, пока вы не повидаете Рим и не познакомитесь с ним поближе. Вы ведь только вчера приехали, не так ли? Походите по городу, приглядитесь, порасспросите, и, думается мне, ваши взгляды во многом изменятся. Интересно, какое впечатление произведет на вас Ватикан, вы ведь затем и прибыли, чтобы увидеть папу и выступить в защиту вашего детища перед конгрегацией Индекса. К чему нам сегодня спорить, если сами факты заставят вас прийти к иным выводам, а мне этого не добиться, как бы я ни был красноречив… Итак, решено, вы еще заглянете, и когда мы оба будем знать то, о чем говорим, возможно, нам удастся лучше понять друг друга.
— О, разумеется, — сказал Пьер. — Я позволил себе навестить вас сегодня лишь затем, чтобы выразить свою признательность, поскольку вы соблаговолили с интересом прочитать мою книгу. К тому же мне хотелось приветствовать в вашем лице одного из славных героев Италии.
Орландо не слушал, поглощенный своими мыслями; взгляд его был по-прежнему прикован к панораме города. И, сам того не желая, повинуясь затаенной тревоге, он тихим голосом, словно исповедуясь, продолжал:
— Мы, конечно, слишком торопились. Были неизбежные, но полезные расходы — на строительство путей сообщения, портов, железных дорог. И надо было вооружить страну, я не возражал вначале против военных налогов, хоть они и были внушительны… Но потом военный бюджет задушил нас, мы все ждали войны, она так и не наступила, но разорила нас! О, я всегда был другом Франции, я упрекаю ее лишь в одном: она не поняла, в какое положение мы поставлены, не поняла жизненной необходимости для нас союза с Германией… А миллиард, поглощенный Римом! Нас охватило безумие, мы грешили и восторженностью и гордыней. Предаваясь своим одиноким стариковским раздумьям, я чуть ли не первый осознал эту пропасть, ужасающий финансовый кризис, дефицит, грозивший погубить Италию. Я кричал «берегись» моему сыну, всем окружающим, но тщетно! Они не слушали меня, они были одержимы, захвачены ажиотажем, в погоне за призраком наживы они покупали, продавали, сооружали. Вот увидите, увидите… Хуже всего то, что в наших местах среди плотного сельского населения нет, как у вас, денежных и людских резервов, сбережений, позволяющих всякий раз заштопать прорехи, вызванные крахом. Народ Италии еще не воспрянул, кровь нашего социального организма не обновляется постоянным притоком новых сил, итальянцы бедны, у них нет кубышки, откуда они могли бы черпать новые средства. Надо прямо сказать, нищета ужасающая. Те, у кого есть деньги, предпочитают помаленьку проживать их в городе, нежели идти на риск, вкладывая капиталы в земледелие и промышленность. Сооружение фабрик подвигается медленно, земля почти повсеместно обрабатывается варварским способом, как и две тысячи лет назад… И ко всему Рим, Рим, который не создал Италии, но который Италия, повинуясь горячему, единодушному и всеобщему порыву, сделала своей столицей, Рим, на протяжении столетий бывших только великолепной жемчужиной в ореоле нашей славы, Рим, пока что не давших нам ничего, кроме своего блеска, город, чье вырождающееся население — послушная святому престолу паства, одержимая кичливостью и ленью! Я слишком любил этот город, слишком его люблю, чтобы сожалеть о том, что я здесь. Но боже великий! Какое безумие вдохнул он в нас, скольких миллионов он нам стоил, каким тяжким грузом придавила нас победа над ним!.. Взгляните сюда, взгляните!
И он указал на белесые крыши министерства финансов, унылые, как бескрайняя степь, словно видел там скошенную под корень славу и ужасающую наготу грозного банкротства. Глаза Орландо затуманились слезами, он был великолепен: огромная львиная голова, поседевшая грива; бессильный и дряхлый, пригвожденный к своему креслу, к этой комнате, такой светлой и совершенно голой, горделивое убожество которой, казалось, вопиет против монументальной роскоши квартала, он в мучительной тревоге следил, как рушатся все его надежды. Так вот во что превратили победу! А он был разбит параличом и уже не мог снова пролить свою кровь, отдать душу!
— Да, да! — вырвалось у Орландо. — Мы отдавали все, сердце и разум, самую жизнь, — ведь на карту были поставлены единство и независимость родины. А нынче, когда цель достигнута, попробуйте-ка, вдохновитесь приведением в порядок финансов! Да какой же это идеал! Вот почему среди молодого поколения и нет ни одного настоящего человека, а ведь старики вымирают!
Он внезапно осекся, смущенно улыбаясь своей горячности.
— Простите, опять увлекся, я неисправим… Итак, решено, оставим этот предмет, вы еще придете, мы потолкуем, когда вы все повидаете сами.
К Орландо вернулась его прежняя приветливость, и чарующее добродушие, тепло, каким он окружил гостя, показывали, как он сожалеет, что наговорил лишнего. Он убеждал Пьера подольше задержаться в Риме, не судить о нем чересчур скоропалительно, верить, что Италия, в сущности, всегда сердечно любила Францию; Орландо хотелось, чтобы так же полюбили Италию, он по-настоящему тревожился при мысли, что отчизна его, быть может, теперь нелюбима. И как днем раньше, в палаццо Бокканера, священник почувствовал, что на него пытаются повлиять, желают вынудить у него восторг, умиление. Италия была похожа на увядшую красавицу, потерявшую веру в свои чары, мнительную и обидчивую, чувствительную к тому, что скажут о ней гости, красавицу, которая, невзирая ни на что, пытается сохранить их расположение.
Но стоило Орландо узнать, что Пьер остановился в палаццо Бокканера, как он снова воодушевился: в эту минуту в дверь постучали, и граф сделал недовольный жест. Крикнув «войдите», он не пожелал отпустить Пьера.
— Нет, постойте, мне хочется знать…
Вошла дама лет сорока с лишним, маленькая толстушка, все еще недурная собой, с мелкими чертами лица и любезной улыбкой, тонувшей в пухлых ямочках щек. У нее были русые волосы и прозрачные, как родниковая вода, зеленые глаза. Со вкусом одетая, в изящном незатейливом платье цвета резеды, она казалась приятной, скромной и рассудительной.
— А, это ты, Стефана! — сказал старик, разрешая себя поцеловать.
— Вот, дядя, проезжала мимо и захотелось узнать, что у вас новенького.
То была племянница Орландо, г-жа Сакко; она родилась в Неаполе, мать ее, уроженка Милана, вышла замуж за неаполитанского банкира Пагани, впоследствии разорившегося. Когда отец Стефаны обанкротился, она стала женой мелкого почтового чиновника Сакко. После женитьбы, желая возродить банкирский дом тестя, Сакко пустился в отчаянные, путаные и сомнительные аферы, и в результате ему неожиданно посчастливилось стать депутатом. Он переехал в Рим, чтобы завоевать и его, а жене пришлось помогать удовлетворению его ненасытного честолюбия — одеваться, держать салон; правда, она обнаруживала еще недостаточно сноровки, зато оказывала Сакко услуги, пренебрегать которыми никак не следовало: очень бережливая, осмотрительная, она была хорошей хозяйкой, унаследовав от матери основательность и прочие превосходные качества уроженки Северной Италии; при неугомонности и опрометчивости мужа, в котором горела ненасытная жадность южанина, эти ее достоинства были просто кладом.
Несмотря на свое презрение к Сакко, старый Орландо сохранил некоторую привязанность к племяннице: ведь то была его кровь. Он поблагодарил Стефану и сразу же заговорил о новости, которую сообщали утренние газеты, ибо подозревал, что депутат подослал к нему жену, дабы выведать его мнение на этот счет.
— Так что же? Как министерство?
Стефана присела, она не спеша разглядывала газеты, брошенные на столе.
— О, еще ничего нет, газеты поторопились. Премьер пригласил Сакко, они совещались. Но муж колеблется, боится, что сельское хозяйство не по нем. Вот если бы финансы! И потом, он не принял бы решения, не посоветовавшись с вами. А вы, дядя, как думаете?
