Альберто Моравиа - Презрение

— Но я уверен, Мольтени, что вы напишете отличный сценарий.

Я чувствовал, что пошел по неверному пути, но уже не мог остановиться. И раздраженно ответил:

— Боюсь, что вы меня не поняли… Я драматург, Баттиста, а не профессиональный сценарист, которых теперь развелось видимо-невидимо… И сценарий, как бы он ни был хорош и даже безупречен, для меня будет всего лишь одним из многих сценариев… Работой, разрешите это вам прямо сказать, за которую я берусь исключительно ради заработка… Однако мне двадцать семь лет и у меня есть то, что принято называть идеалами… И мой идеал писать для театра. Почему же я не могу этим заняться? Да потому, что современный мир устроен так, что никто не может заниматься тем, чем ему хочется, а, наоборот, должен делать то, к чему стремятся другие… Всегда все упирается в деньги, от этого зависит и то, что мы делаем, и то, что мы собой представляем, чем хотим стать, наша работа, наши самые заветные мечты, даже отношения с теми, кого мы любим.

Я чувствовал, что слишком возбужден, глаза мои даже наполнились слезами. Я сам стыдился своей чувствительности и проклинал себя за то, что раскрываю душу перед человеком, который всего лишь несколько минут назад пытался причем весьма успешно соблазнить мою жену. Однако такие пустяки не могли нарушить невозмутимости Баттисты.

— Знаете, Мольтени, сказал он, слушая вас, я словно вижу себя самого, когда мне было столько же лет, сколько вам теперь!

— Вот как? пробормотал я, несколько сбитый с толку.

— Да, я был очень беден, продолжал Баттиста, наливая себе вина, и у меня тоже имелось то, что вы называете идеалами… Каковы же были эти мои идеалы?.. Теперь, пожалуй, я затруднился бы сказать и, быть может, хорошенько не знал этого даже тогда… Но они у меня были… возможно, даже не идеалы, а Идеал с большой буквы. Потом я встретил человека, которому очень многим обязан, он меня многому научил… Баттиста помолчал немного, напустив на себя обычную нелепую торжественность, и я невольно вспомнил, что человек, на которого он намекал, был кинопродюсером, ныне почти забытым, но некогда, в годы становления итальянского кино, весьма известным; в самом деле, свою успешную карьеру Баттиста начинал именно с ним и под его руководством, однако, насколько мне было известно, достойным восхищения в том продюсере только и было его умение делать деньги… И вот однажды, продолжал Баттиста, я высказал ему примерно то, что сегодня вечером говорили мне вы… Знаете, что он мне ответил? До тех пор, пока вы сами хорошенько не знаете, чего хотите, об идеалах лучше вовсе позабыть, их следует отложить подальше, в сторонку… Но как только вы прочно встанете на ноги, сразу же вспомните о них и сделайте своим идеалом… первую заработанную вами ассигнацию в тысячу лир… Вот вам идеал. Потом, как он мне сказал, идеал начнет расти, превратится в киностудию, кинотеатры, фильмы, уже поставленные и те, которые вы только собираетесь ставить. Идеал это наша повседневная работа… Вот что он мне сказал… Я последовал его совету и не раскаиваюсь. У вас, однако, то огромное преимущество, что вы хорошо знаете, каков ваш идеал вы хотите писать пьесы… И вы будете их писать.

— Я буду писать пьесы? не удержавшись, переспросил я, полный сомнений и в то же время уже испытывая от этого утешение.

— Да, вы будете их писать, подтвердил Баттиста. Будете их писать, если действительно этого хотите, даже работая только ради заработка, даже сочиняя сценарии для «Триумф-фильма»… Хотите знать, в чем секрет успеха, Мольтени?

— В чем?

— Встать в очередь и ожидать своей минуты в жизни. Точно так, как вы стоите в очереди за билетами у окошечка вокзальной кассы… Ваш черед обязательно придет, если вы ждете терпеливо и не перебегаете из одной очереди в другую… Всему свой срок, и кассир в окошечке выдаст каждому его билет… Разумеется, в соответствии с тем, чего он заслужил… Тому, кто должен и может ехать далеко, билет хоть до самой Австралии… А другому на более короткое расстояние… Ну, скажем, до Капри… Он засмеялся, довольный своим намеком, и добавил: А вам я желаю получить билет куда-нибудь очень, очень далеко… Хотите в Америку?

Я посмотрел на Баттисту, улыбавшегося мне с отеческим видом, потом на Эмилию и увидел, что она тоже улыбается, и хотя улыбка ее была еле заметна, тем не менее эта улыбка была, по крайней мере мне так показалось, совершенно искренней! Я снова ощутил, что Баттисте за один день каким-то непонятным образом удалось превратить былую неприязнь к нему Эмилии чуть ли не в чувство симпатии. При этом сердце у меня сжалось от тоски, как в ту минуту, когда мне почудилось, что я узнаю во взгляде Эмилии взгляд синьоры Пазетти. Да, я ощутил тоску, а не ревность; я и в самом деле ужасно устал после поездки и множества событий этого дня, ко всем моим чувствам, даже самым бурным, примешивалась усталость, ослабляя их и превращая в бессильную, близкую к отчаянию тоску.

Ужин закончился непредвиденным образом. После того, как Эмилия с симпатией слушала Баттисту, она словно вдруг вспомнила обо мне или, лучше сказать, о моем существовании, и поведение ее еще более усилило мое беспокойство. В ответ на произнесенную мной без всякого умысла фразу:

— Может быть, выйдем на террасу… наверно, взошла луна, она сухо сказала:

— Мне не хочется выходить на террасу… Я иду спать… — Я устала. И, резко поднявшись, пожелала нам спокойной ночи и вышла.!

Баттиста, казалось, не был удивлен ее внезапным уходом.

Глава 16

Моя комната была соединена дверью с комнатой Эмилии. Не раздумывая, я прямо направился к этой двери и постучал. Сразу же раздался голос Эмилии:

— Войди.

Она сидела на постели неподвижно, в задумчивой позе. Едва я вошел, она сразу же спросила усталым и сердитым тоном:

— Чего тебе еще от меня надо?

— Абсолютно ничего, холодно ответил я, ибо теперь уже совершенно успокоился, голова у меня была ясная, и я чувствовал себя даже менее усталым, хотел только пожелать тебе спокойной ночи.

— Или же узнать мое мнение обо всем том, что ты наболтал сегодня Баттисте… Так вот, если хочешь, я тебе прямо скажу: все это было не только неуместно, но просто глупо.

Я взял стул, сел и спросил:

— Почему же?

— Не понимаю тебя, сказала она раздраженно, совершенно тебя не понимаю… Ты все время так держался за этот сценарий, а теперь вдруг заявляешь продюсеру, что работаешь только из-за денег, что работа тебе не нравится, что ты мечтаешь писать для театра и тому подобное… Но разве ты не понимаешь, что сегодня он тебе поддакивал из простой вежливости, а завтра вспомнит обо всем, что ты наговорил ему, и не захочет давать тебе другую работу? Неужели ты не способен понять такой простой вещи?

Итак, она же еще на меня нападала. И хотя я понимал, что она делает это, чтобы скрыть от меня другие, куда более беспокоящие ее мысли, я все же почувствовал в ее голосе искренние нотки, пусть даже эта искренность была для меня оскорбительной и унизительной. Я дал себе слово сохранять спокойствие, но, услышав, каким презрительным тоном она со мной разговаривает, невольно возмутился:

— Но это же правда. Эта работа мне совсем не по душе и никогда не была по душе… И вообще, с чего ты взяла, что я вечно буду этим заниматься?!

— Будешь, будешь, можешь не сомневаться. Никогда раньше она еще так глубоко не презирала меня. Я стиснул зубы и сделал усилие, чтобы сдержаться.

— Кто знает, может, и не буду, сказал я спокойно. Еще сегодня утром я готов был писать сценарий… Но в течение сегодняшнего дня произошло нечто такое, после чего, по всей вероятности, я завтра же объявлю Баттисте, что отказываюсь работать над сценарием.

Я произнес эту загадочную фразу с умыслом, охваченный почти мстительным чувством. Она так долго меня мучила, и теперь мне хотелось помучить ее, намекнув на то, что я увидел через окно, но не говоря ей об этом открыто и прямо. Она пристально на меня посмотрела, а потом спокойно спросила:

— Что же такое произошло?

— Многое.

— А именно?

Она настаивала и, казалось, искренне хотела, чтобы я начал обвинять ее, упрекать в неверности. Но я продолжал все так же уклончиво:

— Это имеет отношение к фильму… и касается лишь меня и Баттисты… Не стоит об этом говорить.

— Почему же ты не хочешь сказать, в чем дело?

— Потому что тебе это не интересно.

— Не хочешь говорить, не надо, только у тебя все равно не хватит духу отказаться от сценария. Ты его напишешь.

Я хорошенько не понял, прозвучало ли в этой фразе просто обычное презрение ко мне или же в ней сквозила еще и какая-то смутная надежда. Я осторожно спросил:

— Почему ты так думаешь?

— Да потому что я тебя знаю. Немного помолчав, она добавила, желая смягчить свои слова: Впрочем, со сценариями у тебя всегда так… Сколько раз ты мне заявлял, что не будешь писать то тот, то этот сценарий, а потом все-таки писал… Стоит тебе приступить к работе, все твои сомнения тотчас же исчезают.