Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
— То, что думаю!
— Конечно, сплю! Отчего бы мне не спать?
— Почему ты хочешь стать актером?
— Этого я не могу сказать! Я думаю, я буду счастлив!
— Разве ты не счастлив?
— Не знаю! Думаю, что нет!
— Был ли здесь опять господин Ренгьельм?
— Нет, но он хотел в это время встретиться с господином Фаландером.
Долгая пауза, после чего открывается дверь, и тень падает на большую сеть; она дрожит, и паук в углу делает быстрое движение.
— Господин Ренгьельм? — говорит мрачная голова.
— Господин Фаландер?
— Привет! Вы уже искали меня сегодня?
— Да, я приехал сегодня в полдень и тотчас отправился к вам. Вы угадываете мое желание: я хотел бы поступить в театр.
— Да что вы? Это удивляет меня.
— Удивляет?
— Да, конечно. Но почему вы первым делом обратились ко мне?
— Потому, что я знаю, что вы самый выдающийся артист, и потому, что общий наш знакомый скульптор Монтанус отрекомендовал вас мне как прекрасного человека.
— Так ли? Что же я могу сделать для вас?
— Дать совет.
— Не сядете ли вы за мой стол?
— Охотно, если вы позволите мне быть хозяином.
— Этого я не могу позволить.
— Тогда в качестве своего собственного гостя, если вы ничего не имеете против…
— Как хотите! Вы просите совета? Гм… Хотите откровенно?
— Да, конечно.
— Так слушайте же и принимайте всерьез то, что я говорю, и не забудьте, что в такой-то день я сказал то-то, потому что я принимаю на себя ответственность за то, что говорю.
— Скажите ваше мнение; я готов на все!
— Заказали ли уже лошадей? Нет? Тогда сделайте это и возвращайтесь домой.
— Так вы считаете меня неспособным стать актером?
— Нет, конечно нет! Я никого не считаю неспособным к этому! Наоборот! Все люди в большей или меньшей мере имеют способности представлять людей.
— Следовательно?
— Ах, это совсем иначе, чем вы себе представляете! Вы молоды, ваша кровь кипит, вы чувствуете, как тысячи образов, красивых и ярких, как картинки сказок, движутся в вашем мозгу, но вы не хотите скрыть их, вы хотите вынести их на свет, носить на руках и показать их миру и при этом испытать большую радость — не так ли?
— Да, да! Вы высказываете мои мысли!
— Я взял только лучший и обыкновеннейший случай, так как я не ищу для всего плохих мотивов, хотя я о многом невысокого мнения! Итак, это стремление так сильно, что вы охотнее готовы терпеть нужду, унижаться, отдавать свою кровь вампирам, потерять свое общественное положение, погибнуть, чем повернуть обратно. Не так ли?
— Да! Ах, как хорошо вы меня знаете!
— Я знал молодого человека — теперь я его не знаю больше, ибо он так изменился! Ему было пятнадцать лет, когда он вышел из исправительного учреждения, которое каждая община содержит для детей, совершивших весьма обычное преступление появления на свет, и в котором дети должны искупать грехопадение родителей; пожалуйста, напоминайте мне, чтобы я не отвлекался от темы! Он пять лет после этого провел в Уппсале и прочел страшно много книг, мозг его разделился на шесть отделений, в которые набили шесть родов всяких данных, числовых данных, имен, целую лавку готовых суждений, заключений, теорий, замыслов и глупостей. Это еще куда ни шло, ибо мозг вместителен; но он должен был вместить и чужие мысли, старые кислые мысли, которые другие жевали всю жизнь и теперь выплюнули; тогда его стало тошнить, и — ему было двадцать лет, когда он поступил в театр. Взгляните на мои часы; взгляните на секундную стрелку; шестьдесят раз, пока станет минута; шестьдесят раз по шестидесяти, пока пройдет час; потом еще двадцать четыре раза, и это только сутки; потом триста шестьдесят пять раз — и это только год. Представьте себе теперь десять лет! Ждали ли вы когда-нибудь перед дверью дорогого друга? Первая четверть часа проходит незаметно; вторая — о, это охотно делаешь для человека, которого любишь. Третья — он не придет; четвертая — надежда и страх; пятая — идешь, но возвращаешься; шестая — Господи, я задаром потерял время; седьмая — но я останусь, потому что я здесь уже так долго; восьмая — бешенство и проклятие; девятая — идешь домой, ложишься на диван и чувствуешь покой, как будто протянул руку смерти. Он ждал десять лет, десять лет! Не подымаются ли у меня дыбом волосы, когда я говорю это? Взгляните-ка! Десять лет прошло, пока он получил роль. И тогда он выбился тотчас же. Но он был уже готов сойти с ума из-за потерянных десяти лет; и он из себя выходил, что это не случилось десять лет тому назад; и был удивлен, что наступившее счастье не сделало его счастливым! Так он стал несчастным {65}.
— Разве вы не думаете, что эти десять лет были нужны ему для того, чтобы изучить его искусство?
— Да ведь он не мог изучать, так как ему никогда не давали играть. Его имя стало насмешкой, шуткой на театральной афише; дирекция говорила ему, что он ни на что не годится; а когда он обращался к другой дирекции, та находила, что у него нет репертуара!
— Но почему же он не был счастлив, когда пришло счастье?
— Не думаете ли вы, что бессмертная душа может удовлетвориться счастьем? Но зачем же говорить об этом? Ваше решение бесповоротно! Мои советы излишни! Нет другого учителя, кроме опыта, а опыт капризен и лицемерен, совсем как учитель в школе; одни всегда получают похвалу, другие наказание; вы родились получать похвалу; не думайте, что я говорю это, соображаясь с вашим происхождением; я достаточно опытен, чтобы не приписывать этому ни добра, ни зла; здесь это совсем безразлично, потому что здесь один человек стоит другого! Я желаю, чтобы вам повезло возможно скорее! Вы, думается мне, заслуживаете этого.
— Но разве у вас нет уважения к вашему искусству, величайшему и прекраснейшему из всех искусств?
— Его ценность преувеличивают, как все, о чем люди пишут книги. Оно опасно, потому что может вредить! Хорошо сказанная ложь может произвести впечатление истины! Оно — как народное собрание, в котором решает необразованное большинство. Чем поверхностней, тем лучше; чем хуже, тем лучше! Я не хочу этим сказать, что оно не нужно!
— Не может быть, чтобы это было ваше мнение!
— Это мое мнение, но отсюда еще не следует, что оно справедливо.
— Неужели же у вас действительно нет никакого уважения к вашему искусству?
— К моему? Почему бы мне мое искусство уважать больше, чем чужое?
— И вы играли глубочайшие роли; вы играли Шекспира? Вы играли Гамлета? Неужели же вы никогда не были глубоко потрясены, произнося монолог «Быть или не быть»?
— Что вы подразумеваете под глубиной?
— Глубокомысленное, глубоко задуманное!
— Говорите яснее! Глубокомысленно ли будет сказать так: «Покончить ли мне с жизнью или нет? Я охотно сделал бы это, если бы знал, что бывает после смерти, и это сделали бы и все другие; но мы не знаем этого и потому не лишаем себя жизни». Это глубокомысленно?
— Нет, не очень!
— Ну вот! Вы, наверно, уже думали когда-нибудь о том, чтобы лишить себя жизни! Не правда ли?
— Да, это, должно быть, бывало со всеми.
— Почему же вы не сделали этого? Потому, что вы, подобно Гамлету, не могли решиться, не зная, что будет потом? Были ли вы так глубокомысленны?
— Конечно нет!
— Значит, это просто банальность! Одним словом это… как это называется, Густав?
— Это старо! — прозвучало в ответ от часов, где, казалось, ожидали реплики.
— Это старо! Но если бы поэт явился с допустимым предположением о будущей жизни, тогда это было бы ново!
— Разве все новое так превосходно? — спросил Ренгьельм, который весьма пал духом от всего нового, что ему пришлось услышать.
— У нового, по меньшей мере, одна заслуга, именно та, что оно ново! Попытайтесь продумывать собственные мысли, и вы всегда найдете их новыми! Поверите ли, что я знал, прежде чем вы вошли в дверь, о чем вы спросите, и что я знаю, о чем вы меня спросите теперь, когда мы дошли до Шекспира…
— Вы странный человек; я должен сознаться, что вы правы в том, что говорите, хотя я и не могу согласиться с этим.
— Ну-с, что вы думаете о речи Антония у тела Цезаря? Разве она не замечательна?
— Об этом я как раз хотел вас спросить. Вы как будто читаете мои мысли!
— Ведь я вам это только что сказал. Да и странно ли, когда все люди думают одно и то же или, по меньшей мере, говорят одно и то же? Что же вы здесь находите глубокого?
— Этого нельзя сказать словами…
— Разве вы не находите, что это обычная форма для иронической речи? Говорят как раз противоположное тому, что думают, и если наточить острия, то каждый о них уколется. Но читали ли вы что-нибудь более прекрасное, чем диалог Ромео и Джульетты после брачной ночи?
— Ах, то место, где он говорит, что он соловей, а не ласточка.
— О каком же еще месте говорить мне, когда весь мир говорит об этом? Ведь это отдельный и часто употребляемый поэтический образ, на котором основан эффект; а разве вы думаете, что величие Шекспира покоится на поэтических образах?
