Эрих Ремарк - Время жить и время умирать

Гребер поднялся по лестнице. Над верхним этажом уцелела лишь половина крыши. Вместо другой голубело небо с облаками и солнцем.

— У нас никакого нового адреса нет, — сказала женщина, сидевшая в окошечке. — Иначе мы направили бы посылку не на Хакенштрассе. Но вы можете спросить у письмоносца вашего района.

— Где он?

Женщина посмотрела на свои часы.

— Сейчас он разносит письма. Зайдите около четырех, вы с ним увидитесь. В четыре разбирают почту.

— А может письмоносец знать адрес, если он вам здесь неизвестен?

— Конечно, нет. Он должен получить его у нас. Но бывает, что люди все же расспрашивают его. Это их успокаивает. Такова человеческая природа. Разве нет?

— Да, вероятно.

Гребер взял посылку и стал спускаться по лестнице. Он взглянул на дату. Посылка была отправлена три недели назад. Она долго шла до передовой, но сюда вернулась быстро. Он отошел в сторону и вскрыл коричневую бумагу. В посылке был зачерствевший сладкий пирог, шерстяные носки, пачка сигарет и письмо от матери. Он прочел его; в нем ни слова не говорилось о каком-либо предполагаемом переезде или о бомбежках. Гребер сунул письмо в карман и постоял еще, чтобы успокоиться. Потом вышел на улицу. Он говорил себе, что скоро придет и письмо с новым адресом, но все же на душе у него стало тяжелее, чем он ожидал.

Он решил отправиться к Биндингу. Может быть, у того есть новости.

— Входи, Эрнст! — крикнул Альфонс. — А мы тут заняты распитием первоклассного вина. Можешь нам подсобить.

Биндинг был не один. На широком диване, как раз под Рубенсом, полулежал эсэсовец в такой позе, словно он на этот диван только что свалился и пока не в силах подняться.

Эсэсовец был тощ, бледен и до того белобрыс, что казалось, у него нет ни ресниц, ни бровей.

— Это Гейни, — сказал Альфонс с некоторым почтением. — Гейни, укротитель змей! А это мой друг Эрнст, он приехал из России в отпуск.

Гейни уже успел порядочно хватить. У него были какие-то белесые глаза и маленький рот.

— Россия! — пробормотал он. — Я тоже там был. Здорово пожили! Не сравнишь со здешней жизнью.

Гребер вопросительно взглянул на Биндинга.

— Гейни уже пропустил бутылочку, — заявил Альфонс. — У него горе. Дом его родителей разбомбили. С семьей ничего не случилось, все были в убежище. Но квартира погибла.

— Четыре комнаты! — прорычал Гейни. — Вся обстановка — новая… Безупречный рояль. Какой звук! Мерзавцы!

— Уж за рояль Гейни отомстит, — сказал Альфонс. — Иди сюда, Эрнст! Что ты будешь пить? Гейни пьет коньяк. Но тут есть еще водка, кюммель и все, что твоей душе угодно.

— Мне ничего не нужно. Я зашел только на минутку — спросить, не узнал ли ты чего-нибудь.

— Пока ничего нового, Эрнст. В окрестностях города твоих родителей нет. Во всяком случае, они нигде не значатся. В деревнях — тоже. Или они уехали и еще не прописались, или их эвакуировали с каким-нибудь эшелоном беженцев. Ты же знаешь, как все это теперь сложно. Ведь эти скоты бомбят всю Германию; нужно время, чтобы опять наладить связь. Пойди сюда, выпей чего-нибудь. Одну рюмочку уж рискни…

— Ладно. Рюмку водки.

— Водка… — опять забормотал Гейни. — Мы хлестали ее бочками… А потом лили в глотку этим скотам и зажигали. Делали из них огнеметы. Ох, ребята, и прыгали же они! Умрешь со смеху…

— Что? — спросил Гребер.

Гейни не ответил. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами.

— Огнеметы… — пробормотал он опять. — Замечательная идея…

— О чем он говорит? — обратился Гребер к Биндингу.

Альфонс пожал плечами. — Гейни побывал во всяких переделках. Он служил в СД.

— В СД в России?

— Да. Еще одну, Эрнст.

Гребер взял бутылку водки с курительного столика и стал разглядывать на свет. В ней плескалась прозрачная жидкость.

— Какой она крепости?

Альфонс рассмеялся. — Довольно-таки высокой. Уж не меньше, чем шестьдесят градусов. Иваны признают только крепкую.

«Да, — думал Гребер, — признают только крепкую. А когда крепкую льют в чьи-нибудь глотки и поджигают, то она горит». Он посмотрел на Гейни. Гребер достаточно наслышался о том, что вытворяла в России Служба безопасности, и понимал, что слова Гейни — едва ли просто пьяная болтовня. СД уничтожала людей в занятых областях тысячами, истребляя население под тем предлогом, что для немецкого народа необходимо очистить «жизненное пространство». Она убивала всех, кто был ей неугоден, главным образом путем расстрелов; но чтобы слегка разнообразить это массовое убийство, эсэсовцы иногда придумывали забавнейшие варианты. Гребер знал о некоторых; о других ему рассказывал Штейнбреннер. Но живые огнеметы — это было нечто новое.

— Что ты уставился на бутылку? Она не укусит, не бойся. Наливай себе.

Гребер отодвинул бутылку. Ему хотелось встать и уйти: но он продолжал сидеть. Усилием воли он заставлял себя сидеть. Слишком часто он до сих пор отводил глаза и ничего знать не хотел. И не только он, так же поступали и сотни тысяч других, надеясь этим успокоить свою совесть. Он больше не хотел отводить глаза. Не хотел увиливать. Он и в отпуск до сих пор не уходил главным образом из-за того же.

— Ну, выпей еще хоть одну, — сказал Альфонс.

Гребер смотрел на задремавшего Гейни. — Он все еще в СД?

— Нет. Он теперь здесь.

— Где же?

— Он обершарфюрер в концлагере.

— В концлагере?

— Да. Выпей еще глоток, Эрнст! Молодость ведь проходит! И уж такими, как сейчас, мы потом не встретимся! Посиди еще немножко. Придет на минутку и сейчас же убегает!

— Нет, — отозвался Гребер, он все еще не сводил глаз с Гейни. — Я больше не буду убегать.

— Наконец-то я слышу от тебя разумное слово. Что же ты выпьешь! Еще рюмку водки?

— Нет, дай мне коньяку или кюммеля. Не водки.

Гейни пошевелился.

— Конечно, не водки! — пролепетал он. — Такое добро тратить! Водку мы сами хлестали. Нет, лили бензин. И горит лучше…

Гейни рвало в ванной. Альфонс и Гребер стояли в дверях. Небо было полно сверкающих белых барашков. Среди берез распевал черный дрозд, маленький черный комочек с желтым клювом и голосом, в котором пела сама весна.

— Отчаянный парень этот Гейни, правда? — спросил Альфонс. Таким тоном мальчик говорил бы о кровожадном индейском вожде — с ужасом и все же с восхищением.

— Отчаянный с теми, кто защищаться не может, — возразил Гребер.

— У него рука не гнется, Эрнст. Вот почему он не на передовой. Заполучил это увечье в 1932 году, во время стычки с коммунистами. Оттого он такой бешеный. Да, порассказал он нам кое-какие штучки, верно? — Альфонс опять запыхтел полуобуглившейся сигарой, которую закурил, когда Гейни начал хвастать своими подвигами. В увлечении он позабыл о ней. — Порассказал! Верно?

— Штучки хоть куда. А тебе хотелось бы там быть?

Биндинг на мгновение задумался. Затем покачал головой.

— Пожалуй, нет. Может быть, один раз, чтобы знать, что это такое. А вообще-то я человек другого типа. Я слишком романтик, Эрнст.

В дверях появился Гейни. Он был ужасно бледен.

— Дежурство! — прорычал он. — Я опаздываю. Давно пора! Ну, уж эта сволочь у меня попляшет!

Спотыкаясь, брел он по садовой дорожке. Дойдя до калитки, поправил фуражку, деревянно выпрямился и зашагал дальше, как аист.

— Не хотел бы я быть на месте того, кто сейчас попадет Гейни в лапы, — сказал Биндинг.

Гребер поднял голову. Он думал как раз о том же.

— Ты считаешь это правильным, Альфонс? — спросил он.

Биндинг пожал плечами. — Это ведь люди, виновные в государственной измене. Недаром же они там сидят.

— Бурмейстер тоже был изменником?

Альфонс усмехнулся.

— Ну, тут особый случай. Да с ним ничего такого и не сделали.

— А если бы сделали?

— Ну, значит, не повезло. В наше время очень многим не везет, Эрнст. Возьми хотя бы смерть от бомб. Пять тысяч убитых в одном только нашем городе. А люди-то были получше, чем те, кто сидит в концлагере. Поэтому, какое мне дело, что там происходит? Я не отвечаю за это. И ты тоже.

Несколько воробьев, чирикая, прилетели на край бассейна, стоявшего посреди лужайки. Один вошел в воду, забил крыльями, и тут же вся стайка начала плескаться. Альфонс внимательно следил за ними. Казалось, он уже забыл про Гейни.

Гребер увидел его довольное безмятежное лицо и вдруг понял, как безнадежно обречены всякая справедливость и сострадание: им суждено вечно разбиваться о равнодушие, себялюбие и страх! Да, он понял это, понял также, что и сам он не является исключением, что и сам сопричастен всему этому, имеет к нему какое-то отношение — безличное, туманное и угрожающее. Греберу чудилось, как он ни противился этому чувству, что все же он с Биндингом чем-то связан.

— Насчет ответственности дело не так просто, Альфонс, — сказал он хмуро.

— Эх, Эрнст! Брось ты эти рассуждения! Ответственным можно быть только за то, что совершил самолично. Да и притом, если это не выполнение приказа.