Эрих Ремарк - Время жить и время умирать

— Ах, это вы, — удивленно проговорила фрау Лизер.

— Да, я, — ответил Гребер. Он ожидал увидеть Элизабет.

В ту же минуту она вышла из своей комнаты. На этот раз фрау Лизер безмолвно отступила.

— Входи, Эрнст, — сказала Элизабет. — Я сейчас буду готова.

Он последовал за ней.

— Это и есть твое самое светлое платье? — спросил он, взглянув на ее черный джемпер и черную юбку. — Разве ты забыла, что мы собирались выйти сегодня вечером?

— Ты это серьезно?

— Конечно. Погляди-ка на меня! Ведь на мне парадный мундир унтер-офицера. Мне один товарищ его раздобыл. Я готов пойти на обман, лишь бы повести тебя в отель «Германия» — хотя еще вопрос, не пускают ли туда, только начиная с лейтенанта? Вероятно, это будет зависеть от тебя. У тебя нет другого платья?

— Есть. Но…

Гребер увидел на столе водку Биндинга.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Забудь об этом. И забудь о соседях и о фрау Лизер. Ты никому не делаешь зла — это единственное, с чем надо считаться. А выбраться куда-нибудь тебе нужно, иначе ты с ума сойдешь. На, выпей глоток водки.

Он налил рюмку и протянул ей. Она выпила.

— Ладно, — сказала она: — Я живо буду готова. В общем, я ведь ждала тебя, но не была уверена. Может, ты забыл. Только выйди из комнаты, пока я переоденусь. А то фрау Лизер еще донесет, что я занимаюсь проституцией.

— Ну, на этом ей сыграть трудно. В отношении солдат это считается занятием патриотическим. Но я все-таки выйду и подожду тебя. На улице, не в прихожей.

Он принялся ходить перед домом. Туман стал прозрачнее, но все еще курился между стенами домов, словно там была прачечная. Вдруг звякнуло окно. Элизабет высунулась на улицу. Он увидел ее голые плечи в рамке света; она держала два платья. Одно было золотисто-коричневое, другое неопределенного цвета, темное. Они развевались на ветру как флаги.

— Какое? — спросила она.

Он показал на золотистое. Она кивнула и закрыла окно. Он окинул взглядом улицу. Никто как будто не заметил этого нарушения правил противовоздушной обороны.

Он опять принялся ходить взад и вперед. Казалось, ночь стала глубже и зрелее. Дневная усталость, особое вечернее настроение и решимость на время позабыть о прошлом, — все это вызывало в нем мягкую взволнованность и трепетное ожидание.

Элизабет появилась в дверях. Она стремительно вышла на улицу — стройная, гибкая, и показалась ему выше в длинном золотом платье, поблескивавшем при бледном ночном свете. Лицо ее тоже как будто изменилось. Оно было уже, голова — меньше, и Гребер не сразу понял, что причина этому все то же платье, оставлявшее шею открытой.

— Фрау Лизер тебя видела? — спросил он.

— Видела. Она прямо остолбенела. По ее мнению, я должна непрерывно искупать свои грехи, разодрав одежды и посыпав главу пеплом. И на миг меня и вправду стала мучить совесть.

— Совесть мучит обычно не тех, кто виноват.

— И не только совесть. Мне стало страшно. Как ты думаешь…

— Нет, — отозвался Гребер. — Я ничего не думаю. И давай сегодня вечером ни о чем не думать. Мы уже достаточно думали и себя этим пугали. Давай попробуем, не сможем ли мы взять от жизни хоть немного радости.

Отель «Германия» стоял между двумя рухнувшими домами, как богатая родственница между двумя обедневшими. По обеим сторонам отеля щебень был аккуратно собран в две кучи, и развалины уже не казались хаотичными и овеянными смертью; они даже приняли вполне пристойный, почти добропорядочный вид.

Швейцар окинул мундир Гребера презрительным взглядом.

— Где у вас винный погребок? — налетел на него Гребер, не дав опомниться.

— Дальше по холлу и направо, ваша честь. Вызовите обер-кельнера Фрица.

Они вошли в холл. Мимо них прошествовали майор и два капитана. Гребер вытянулся перед ними.

— Здесь, наверно, так и кишит генералами, — сказал он. — На первом этаже помещаются канцелярии нескольких военных комиссий.

Элизабет остановилась.

— А ты не слишком рискуешь? Вдруг кто-нибудь обратит внимание на твой мундир?

— А на что они могут обратить внимание? Держать себя как унтер-офицер нетрудно. Я и был одно время унтер-офицером.

Вошел, звеня шпорами, подполковник, а с ним миниатюрная худая женщина. Он посмотрел куда-то поверх Гребера.

— А что с тобою будет, если на тебя обратят внимание? — спросила Элизабет.

— Ничего особенного.

— Тебя не могут расстрелять?

Гребер засмеялся.

— Едва ли они это сделают, Элизабет. Мы им слишком нужны на фронте.

— А что еще с тобой могут сделать?

— Немногое. Может быть, посадят на несколько недель под арест. Что ж, это несколько недель отдыха. Почти как отпуск. Если человеку предстоит через две недели вернуться на фронт, с ним ничего особенного случиться не может.

Из коридора справа вышел обер-кельнер Фриц. Гребер сунул ему в руку кредитку. Фриц опустил деньги в карман и стал очень покладистым.

— Господам, разумеется, желательно в погребке покушать, — заявил он и с достоинством проследовал вперед.

Он посадил их за столик, скрытый колонной, и не спеша удалился. Гребер обвел взглядом помещение.

— Это именно то, чего мне хотелось. Только надо малость привыкнуть. А ты? — Он посмотрел на Элизабет. — Впрочем, нет. Тебе нечего и привыкать, — удивленно продолжал он. — Можно подумать, будто ты каждый день тут бываешь.

Подошел старичок-кельнер, похожий на марабу. Он принес карточку. Гребер вложил в нее кредитный билет и вернул кельнеру. — Нам хочется получить что-нибудь, чего нет в меню. Что у вас найдется?

Марабу равнодушно посмотрел на него.

— У нас нет ничего другого, только то, что в меню.

— Ладно. Тогда принесите нам бутылку Иоганнисбергера Кохсберг, 37, из подвалов Г.Х.Мумма. Но не слишком холодный.

Глаза у Марабу оживились.

— Очень хорошо, ваша честь, — отозвался он с внезапным почтением. — У нас есть случайно немного остэндской камбалы. Только что получена. К ней можно подать салат по-бельгийски и картофель с петрушкой.

— Хорошо. А какая у нас будет закуска? К вину икра, конечно, не подходит.

Марабу еще больше оживился.

— Само собой. Но у нас осталась страсбургская гусиная печенка с трюфелями…

Гребер кивнул.

— А потом позволю себе рекомендовать голландский сыр. Он особенно подчеркивает букет вина.

— Отлично.

Марабу побежал выполнять заказ. Может быть, вначале он принял Гребера за солдата, который случайно попал в этот ресторан; теперь же видел в нем знатока, случайно оказавшегося солдатом.

Элизабет слушала этот разговор с удивлением.

— Эрнст, — спросила она, — откуда ты все это знаешь?

— От моего соседа по койке, Рейтера. Еще сегодня утром я ни о чем понятия не имел. А он такой знаток, что даже подагру себе нажил. Но она же теперь спасает его от возвращения на фронт. Как обычно, порок вознаграждается!

— А эти фокусы с чаевыми и с меню?..

— Все от Рейтера. Он в таких делах знает толк. И он велел мне держать себя с уверенностью светского человека.

Элизабет вдруг рассмеялась. В ее смехе была какая-то непринужденность, теплота и ласка. — Но, бог мой, я помню тебя совсем не таким!

— И я тебя тоже помню не такой, как сейчас!

Он взглянул на нее. Перед ним сидела другая девушка! Смех совершенно менял ее. Точно в темном доме вдруг распахнулись все окна.

— У тебя очень красивое платье, — заметил он, слегка смутившись.

— Это платье моей матери. Я только вчера вечером его перешила и приладила. — Она рассмеялась. — Поэтому, когда ты пришел, я была более подготовлена, чем ты думал.

— Разве ты умеешь шить? Вот не сказал бы.

— Я раньше и не умела; а теперь научилась. Я каждый день шью по восемь часов военные шинели.

— В самом деле? Ты мобилизована?

— Ну да. Я и хотела этого. Может быть, я этим хоть немного помогу отцу.

Гребер покачал головой и посмотрел на нее. — Это не идет тебе. Как и твое имя. И угораздило же тебя!

— Это мама выбрала. Она была родом из южной Австрии и напоминала итальянку; она надеялась, что я буду блондинкой с голубыми глазами, и потому заранее назвала меня Элизабет. И хотя блондинки не получилось, имя решили уже не менять.

Марабу подал вино. Он держал бутылку, словно это была драгоценность, и осторожно стал разливать, — Я принес вам очень тонкие и простые хрустальные рюмки, — сказал он. — Так лучше виден цвет. Или вы желаете, может быть, зеленые?

— Нет, пусть будут тонкие прозрачные рюмки.

Марабу кивнул и поставил на стол серебряное блюдо. Розовые ломтики гусиной печени вместе с черными трюфелями лежали в кольце дрожащего желе.

— Прямо из Эльзаса, — гордо заявил он.

Элизабет рассмеялась. — Какая роскошь!

— Роскошь, да! — Гребер поднял свой стакан. — Роскошь, — повторил он. — Вот за это мы и выпьем с тобой, Элизабет. Целых два года я ел только из жестяного котелка и ни разу не был уверен, что успею докончить свой обед — поэтому сейчас это не просто роскошь; нечто гораздо больше. Это мир и безопасность, радость и праздник — словом все то, чего на фронте не бывает.