Владислав Реймонт - Комедиантка
Янка тогда смеялась вместе с ними, плакала и была таким же младенцем, как они.
Они давали ей много полезных советов по дикции, знакомили с классической позой, учили приемам декламации. Девушка слушала с интересом, но когда, придя домой, пробовала сыграть какой-нибудь фрагмент по их методе, у нее ничего не получалось. Но вскоре старые актеры уже казались ей напыщенными, неестественными, и она стала относиться к ним с некоторой снисходительностью.
С мадам Анной отношения были холодно-вежливыми. Разговоры Янку раздражали, и она избегала встреч с хозяйкой, а случалось, что Янка откровенно высказывала свое презрение к мадам, после чего уходила и запиралась у себя в комнате. С Совинской Янка находилась в более сносных отношениях — старуха обхаживала ее, как съемщицу, платившую вперед, и присматривала, чтобы та не испытывала неудобств.
Нрав у Совинской был вспыльчивый и резкий; на зятя она частенько налетала с кулаками, работниц из мастерской, случалось, выгоняла без малейшего повода или с утра до вечера на всех кричала. Бывали дни, когда старуха ничего не ела, даже не ходила в театр, сидела, запершись в своей комнате, и часами плакала или бранилась с беззастенчивостью простолюдинки.
После таких приступов хандры она с еще большим азартом пускалась в закулисные интриги. Тогда ее можно было видеть повсюду. Совинская ходила среди публики, вела переговоры с молодыми людьми, вертевшимися возле актрис. Она превращалась в сводню: носила артисткам приглашения на ужин, букеты, конфеты, письма, уламывала особенно строптивых. Она участвовала в пирушках и всегда знала, когда следует найти подходящий предлог и срочно удалиться, чтобы не мешать.
Тогда под маской добродушной морщинистой старости проступало страшное, злобное удовлетворение. Для тех из актрис, которые соглашались не сразу и неохотно, у Совинской наготове была своя философия.
Янка однажды услышала разговор старухи с Шепской, поступившей в театр после того, как ее соблазнил какой-то хорист.
— Ты послушай меня… Что дает тебе твой дружок? Комнату на Броварной да сардельки на завтрак, обед и ужин… Это же стыд разменивать себя на такого! Ты можешь жить в свое удовольствие, плевать на Цабана и не ждать, даст он после спектакля два злотых или не даст. Да и что за нужда ждать и беспокоиться! Человек должен жить и радоваться… Молодой, красивой девушке надо развлекаться, тешиться, а не прозябать с каким-то там… Наплюй на то, что скажут. Все так живут и, видишь, не плачутся на беду и не жалуются, что им плохо на свете. Им хорошо, и это понятно. Может, думаешь, скорее получишь роль? Жди! Когда рак свистнет! Получают те, с кем дирекция считается, у кого за спиной поддержка.
Шепская пыталась возражать, но старуха привела последний аргумент:
— Может, думаешь, Лесь устроит скандал? Не тут-то было, не такой он дурак. Да и тебе не обязательно с ним порывать.
И, как правило, старуха добивалась, чего хотела.
За грязное посредничество Совинская никогда ничего не брала, хотя нередко ей предлагали дорогие подарки.
— Не возьму… Если помогаю кому, так по доброте, — объясняла она.
Таким способом приобрела она в театре власть и владела тайнами многих. Совинской побаивались, советовались с ней по любому щекотливому делу.
Янка, которая уже достаточно познала закулисную жизнь, смотрела на Совинскую с тревогой. Она понимала — та не ради корысти толкает людей в болото, а вот ради чего, понять было трудно. Иногда Янке становилось не по себе от странного взгляда, каким старуха всматривалась в ее лицо. Она чувствовала — Совинская чего-то ждет или выискивает подходящий случай.
Янка очень скоро поняла, какой образ жизни ведут хористки, но она не презирала их и не возмущалась, не принимала их всерьез и потому не удивлялась их поведению; ей ни разу не пришло в голову, что она сама могла бы вести себя так же. Янка была слишком рассудительна, у нее еще были деньги, она еще не познала театральных невзгод.
В один из «слезливых» дней Совинской Янка, направившись в театр, зашла к ней спросить, далеко ли до Белян — на следующий день она собиралась ехать туда в обществе Мими и ее спутников.
Янка вошла в комнату и замерла пораженная.
Совинская стояла на коленях перед открытым сундуком, на кровати, столе и стульях были разбросаны принадлежности какого-то театрального костюма. На полу лежали стопы пожелтевших тетрадей, в руке старуха держала фотографию молодого мужчины с очень странным лицом треугольной формы, таким худым, что кости явственно обозначались под кожей. Огромная голова и непомерно высокий лоб, большие глаза на белом фоне кожи, как глазницы черепа.
Янка нерешительно заговорила:
— Вы знаете, завтра мне ехать с компанией в Беляны. Это далеко?
Совинская не ответила. Она повернулась к ней, держа фотографию в руках, и прерывающимся от горя голосом прошептала:
— Это мой сын… А это… мои реликвии! — пояснила она, указывая на разбросанные вещи. В глазах ее стояли слезы.
— Артист? — спросила Янка с невольным уважением.
— Артист! Да не такая обезьяна, как эти у Цабинского. Как он играл, боже мой, как играл! На колени встать надо! Газеты о нем писали. Был в Плоцке, и я поехала к нему. Когда «Разбойников» играл, театр дрожал от оваций… Я сидела за кулисами и как услышала его голос, как увидела его, затрясло меня, будто в лихорадке, думала — умру от радости. Как он играл! Всегда вижу его таким… о!
Она вскочила и, уже стоя, продолжала рассказывать, а слезы не переставая катились по желтому морщинистому лицу.
— Как подумала я, что это мой сын, дитя мое, в глазах у меня потемнело и так что-то сжалось внутри… каждая косточка задрожала от радости… И показалось мне, будто расту я от гордости…
Янка слушала с сочувствием.
— Такой я была ему матерью, ради него готова была вывернуть себя наизнанку! Артист был, артист! Никогда гроша за душой не было, не раз нищета, как злая собака, пожирала его, да я отгоняла ее, как могла. Работала, сидела на воде и хлебе, а ему помогала. Кровь бы свою отдала, ради дитяти родного сдохнуть была готова, лишь бы только жил он на свете. Да и какая бы мать этого не сделала.
Совинская умолкла, а по ее старческому, поблекшему лицу, как два ручейка, все еще текли слезы. Янка первая нарушила молчание:
— Где же теперь ваш сын?
— Где? — отозвалась та глухо. — Где? Умер, застрелился, мерзавец! Застрелился! А! Зачем тебя, негодного, сырая земля не выбросила обратно, такое горе причинить родной матери! Последним негодяем надо быть, чтоб меня одну оставить… И это родной, любимый сын сделал… О!
Совинская тяжело дышала, ее душили рыдания, глубокая боль мешала говорить.
— Вся моя жизнь такая! — снова запричитала она; казалось, женщина находила какое-то страшное наслаждение в том, чтобы бередить едва затянувшиеся раны. — Его отец такой же бродяга. Портняжил, а у меня была лавочка, и неплохо нам жилось поначалу, всегда копейка имелась в запасе, и в квартире было как у людей. Да недолго так пожили. Сманили его в цирк портняжничать, а я не против была — платили хорошо, и работы было не много. Кто ж мог знать, что оттуда и пойдет все несчастье, кто? Заглазелся там на какую-то прыгунью, бросил нас, только я его и видела, с цирком уехал…
Старуха тяжело вздохнула.
— Я только зубы стиснула! Провались ты, сгинь, сломай себе шею! Моталась до упаду, только бы выжить с дочерью, а потом скрутила меня эта болезнь проклятая, люди тогда от нее как мухи падали. Болела долго, едва выцарапалась, да только все пошло прахом, лавочку за долги отобрали, и остались мы прямо на улице. Горько мне стало. Заняла, где могла, денег и поехала с ребенком искать своего разлюбезного. Нашла. Жил с какой-то купчихой, хорошо им было, и про меня забыл и про дочку. За волосы приволокла его в Варшаву… Целый год сидел со мной, наградил сыном и снова сбежал. Больше уж не искала. Плюнула:.. По-собачьи началось, по-собачьи и кончилось. Двое детей осталось — было о чем подумать. За какую только работу не бралась, чтобы выжить, а время шло… Парнишке десять исполнилось, очень он рвался к книжкам, читал, бывало, дни напролет, да пришлось отдать бронзировщику в ученики… Частенько еды купить было не на что, какое уж тут учение. Ох, и было мне с ним хлопот! Мастер жаловался, что по ночам читает, на работе книжки за пазухой носит, о деле забывает. А как от мастера вызволился, сразу с артистами снюхался и пропал для меня… Уж как его уговаривала, сколько слез пролила! Не помогло. Ноги мне целовал, прощения просил, а сам свое: «Пойду в театр, не могу иначе, пойду!» Била его нещадно, как собаку, он слова худого не сказал мне, а все равно бросил нас и пристал где-то в провинции к этой шайке… Наказание божье! — решила я. Видно, уж так на роду написано, не будет мне от него радости — одно горе! Стала помогать ему помаленьку. Дочка подросла, шитье брали на дом, так оно и шло. В один прекрасный день привозят мне муженька — совсем слепого. Матерь божья! Думала, ума лишусь от злости — здоров-то был, болтался по свету, а слепой, да с хворью неизлечимой, подыхать ко мне притащился… Дала ему угол, дети меня уговорили. А будь моя воля, с третьего этажа бы его спустила за все свои горести. Только господь Бог сжалился надо мной, прибрал его скоро. Дочку выдала замуж. Олесь недолюбливал зятя за то, что манеры не те да фамилия мужицкая, но, барышня милая, муж так муж, какой уж есть, все лучше, чем никакого… А этот и не плох вовсе, иногда и напьется, так что? Не на свои пьет, никому не грех, всякому нужно повеселиться. Пошла я работать, чтобы парню помочь и молодым не быть в тягость, они тогда мастерскую эту открыли, и поначалу у них не ладилось. Так прошло два года. Как-то в дочкины именины, помню, гостей тогда назвали из родственников, приносят мне телеграмму; сама-то я читаю плохо, велела зятю прочитать. Писали из Сувалок. Просили приехать, дескать — Олесь очень болен… Тут же взяла да и поехала, и уж так нехорошо у меня на сердце было, да еще поезд тащится, как назло, еле-еле, чуть не умерла от тревоги…
