Джон Голсуорси - Сдается в наем
— Ничто стало богом нынешнего дня, — продолжал Джолион, — мы пришли туда, где стояли русские шестьдесят лет назад, когда зачинали нигилизм.
— Нет, папа, — вдруг воскликнул Джон, — мы только хотим жить и не знаем как, потому что нам мешает прошлое, — вот и все.
— Честное слово, — сказал Джолион, — глубоко сказано, Джон. Это ты сам придумал? Прошлое! Старые формы собственности, старые страсти и их последствия. Закурим?
Уловив, как мать его подняла руку к губам — быстро, словно призывая к молчанию, Джон подал ящичек с папиросами. Он поднёс спичку отцу и Флёр, потом закурил сам. Стукнуло его по лбу, как говорил Вэл? Когда он не затягивался, дым был голубой, когда затягивался — серый; Джону понравилось ощущение в носу и сообщаемое папиросой чувство равенства. Хорошо, что никто не сказал: «Как? Ты тоже начал курить?» Он стал как будто старше.
Флёр посмотрела на часы и поднялась. Мать Джона пошла с нею в дом. Джон, оставшись один с отцом, молча попыхивал папиросой.
— Усади гостью в автомобиль, друг мой, — сказал Джолион, — и когда она уедет, попроси маму вернуться сюда ко мне.
Джон пошёл. Он подождал в холле; усадил Флёр в машину. Им так и не представилось случая перекинуться словом; едва удалось пожать на прощание руку. Весь вечер он ждал, что ему что-нибудь скажут. Но ничего не было сказано. Как будто ничего не произошло. Он пошёл спать и в зеркале над туалетным столиком встретил самого себя. Он не заговорил, не заговорил и двойник; но оба смотрели так, точно что-то затаили в мыслях.
IV. НА ГРИН-СТРИТ
Неизвестно, как впервые возникло впечатление, что Проспер Профон опасный человек: восходило ли оно к его попытке подарить Вэлу мэйфлайскую кобылу; к замечанию ли Флёр, что он, «как мидийское воинство, рыщет и рыщет»[52]; к его несуразному вопросу «Зачем вам жизнеспособность, мистер Кардиган?», или попросту к тому факту, что он был иностранцем, или, как теперь говорят, «чужеродным элементом». Известно только, что Аннет выглядела особенно красивой и что Сомс продал ему Гогена, а потом разорвал чек, после чего сам мсье Профон заявил: «Я так и не получил этой маленькой картинки, которую купил у мистера Форсайта».
Как ни подозрительно на него смотрели, он всё же часто навещал вечнозелёный дом Уинифрид на Грин-стрит, блистая благодушной тупостью, которую никто не принимал за наивность — это слово вряд ли было применимо к мсье Просперу Профону. Правда, Уинифрид всё ещё находила бельгийца «забавным» и посылала ему записочки, приглашая: «Заходите, поможете нам приятно убить вечер» (не отставать в своём словаре от современности было для неё необходимо как воздух).
Если он был для всех окружён ореолом таинственности, это обусловливалось тем, что он все испытал, все видел, слышал и знал и, однако, ничего ни в чём не находил, что казалось противоестественным. Уинифрид, всегда вращавшаяся в светском обществе, была достаточно знакома с английским типом разочарованности. Люди этого типа отмечены печатью некоторой изысканности и благородства, так что это даже доставляет удовольствие окружающим. Но ничего ни в чём не находить было не по-английски; а все не английское невольно кажется опасным, если не представляется определённо дурным тоном. Как будто настроение, порождённое войной, прочно уселось тёмное, тяжёлое, равнодушно улыбающееся — в ваших креслах ампир, как будто оно заговорило вдруг, выпятив толстые румяные губы над мефистофельской бородкой. Для англичанина это было «немного чересчур», как выражался Джек Кардиган: если нет ничего, ради чего стоило бы волноваться, то все-таки остаётся спорт, а спорт уж наверно стоит волнения. Уинифрид, всегда остававшаяся в душе истой Форсайт, не могла не чувствовать, что от подобной разочарованности ничего не возьмёшь, так что она действительно не имеет прав на существование. И впрямь мсье Профон слишком обнажал свой образ мыслей в стране, где такие явления принято вуалировать.
Когда Флёр после поспешного возвращения из Робин-Хилла сошла в этот вечер к обеду, «настроение» стояло у окна в маленькой гостиной Уинифрид и глядело на Грин-стрит с таким выражением, точно ничего там не видело. Флёр тотчас отвернулась и уставилась на камин, как будто видела в топке огонь, которого там не было.
Профон отошёл от окна. Он был в полном параде: белый жилет, белый цветок в петлице.
— А, мисс Форсайт, очень рад вас видеть, — сказал он. — Как поживает мистер Форсайт? Я как раз сегодня говорил, что ему следует развлечься. Он скучает.
— Разве? — коротко ответила Флёр.
— Определённо скучает, — повторил мсье Профон, раскатывая «р».
Флёр резко обернулась.
— Сказать вам, что бы его развлекло? — начала она; но слова «услышать, что вы смылись» замерли у неё на губах, когда она увидела его лицо. Он обнажил все свои прекрасные белые зубы.
— Я слышал сегодня в клубе про его прежние неприятности.
Флёр широко раскрыла глаза.
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
Мсье Профон наклонил зализанную голову, словно желая умалить значение своих слов.
— То маленькое дельце, — сказал он, — ещё до вашего рождения.
Сознавая, что он очень умно отвлёк её внимание от той лепты, которую сам вносил в неприятности её отца, Флёр не смогла, однако, воздержаться от вопроса, на который её толкало острое любопытство.
— Расскажите, что вы слышали.
— Зачем же? — уронил мсье Профон. — Вы все это знаете.
— Разумеется. Но я хотела бы убедиться, что вам не передали в превратном виде.
— Про его первую жену, — начал мсье Профон.
Едва подавив возглас: «У папы никогда не было другой жены!» — Флёр сказала:
— Да, так что же вы о ней слышали?
— Мистер Джордж Форсайт рассказал мне, как первая жена вашего отца впоследствии вышла замуж за его кузена Джолиона. Для мистера Форсайта это было, я думаю, немного неприятно. Я видел их сына — славный мальчик.
Флёр подняла глаза. Дьявольски усмехающееся лицо мсье Профона поплыло перед нею. Так вот она, вот причина! Героическим усилием, какого ещё не доводилось ей делать в жизни. Флёр заставила остановиться поплывшее лицо. Она не знала, заметил ли Профон её волнение. В гостиную вошла Уинифрид.
— О! Вы уже здесь. Мы с Имоджин провели восхитительный день на «Базаре младенца».
— Какого младенца? — машинально спросила Флёр.
— Общества «Спасай младенцев». Мне подвернулась чудесная покупка, дорогая моя. Кусок старинного армянского кружева — невероятная древность. Вы мне скажете ваше мнение о нём, Проспер.
— Тётя! — вдруг прошептала Флёр.
Испуганная странным тоном девушки, Уинифрид подошла к ней.
— Что с тобой? Тебе нехорошо?
Мсье Профон отошёл к окну, откуда как будто и не мог услышать их разговор.
— Тётя, он… он сказал мне, что папа был уже раз женат. Правда, что он развёлся с той женой и она вышла замуж за отца Джона Форсайта?
Никогда за всю свою жизнь матери четырех маленьких Дарти не испытывала Уинифрид такого смущения. Лицо её племянницы было бледно, глаза темны, напряжённый голос упал до шёпота.
— Твой отец не хотел, чтобы ты об этом узнала, — сказала она как могла внушительней. — Всегда так получается. Я много раз говорила ему, что он должен тебе рассказать.
— О! — воскликнула Флёр.
И все. Но и этого было довольно. Уинифрид погладила её по плечу — по крепкому плечику, приятному и белому! Она всегда невольно взглядом оценщика смотрела на племянницу, которая, конечно, выйдет когда-нибудь замуж, но не за этого мальчика Джона.
— Мы уже много лет как забыли об этом, — сказала она в утешение. Идём обедать!
— Нет, тётя. Мне нездоровится. Можно мне уйти наверх?
— Дорогая моя! — огорчилась Уинифрид. — Ты так близко принимаешь это к сердцу? Ведь между вами ещё ничего не было. Этот мальчик — ребёнок!
— Какой мальчик? У меня просто болит голова. И мне сегодня не хочется больше видеть этого человека.
— Хорошо, дорогая, — сказала Уинифрид. — Иди к себе и ляг. Я тебе пришлю брому, и я поговорю с Проспером. Зачем он вздумал сплетничать? Но должна сказать, по-моему, лучше даже, что ты всё узнала.
Флёр улыбнулась.
— Да, — сказала она и тихо ушла.
Когда она подымалась по лестнице, у неё кружилась голова, во рту было сухо, в груди щемило. Никогда за всю свою жизнь не знала она хотя бы минутного опасения, что не получит того, чего желала. День выдался полный сильных переживаний, а от завершившего их страшного открытия у неё и впрямь заболела голова. Не удивительно, что отец прячет ту фотографию, стыдится, что хранит её до сих пор. Но может ли он ненавидеть мать Джона, если хранит её фотографию? Флёр прижала руки к вискам, пытаясь разобраться в своих мыслях. А те рассказали ли Джону — её появление в Робин-Хилле не принудило ли их рассказать? Да или нет? Всё зависит теперь от этого. Она знает, и все знают, кроме, может быть, Джона.
