Макс Бирбом - Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви
Он откушал еще мармелада и налил чашку кофе. Ничто, подумал он, не сравнится с волнением, которое чувствуешь, когда тебя держит за простака та, кого держишь в кулаке.
Но за этой иронией скрывалась (лучше было ее не замечать) другая ирония. Он прекрасно понимал, в каком настроении Зулейка совершила вчерашний поступок; но предпочитал принять ее объяснение.
Так что официально он ее не обвинял ни в чем, кроме ребячества. Но выбранный им вердикт не подразумевал снисхождения к подсудимой. Вопрос был в том, как больней осуществить наказание. Какие именно в письме подобрать слова?
Он встал с кресла и заходил по комнате, проговаривая:
— Дорогая мисс Добсон — нет, моя дорогая мисс Добсон, очень Жаль, но не смогу к вам явиться: у меня утром две лекции. Они скучны, тем приятнее будет потом встретить вас у Самого Маккверна. Хочется сегодня повидать вас побольше, поскольку вечером будет гребной банкет, а завтра утром, увы! еду на машине в Виндзор на эту треклятую инвеституру. Между тем, почему вы просите прощения, когда прощать нечего? Кажется, мой, а не ваш юмор требует разъяснений. Мое предложение ради вас умереть было такой же шуткой, как предложение пожениться. Так что это мне следует извиняться. Мне в особенности, — говорил он, в кармане жилета трогая сережки, которые она ему подарила, — стыдно за одно. Не следовало принимать ваши сережки — по крайней мере, ту, которая по мне преждевременно погрузилась в траур. Поскольку не знаю, как ее отличить, прилагаю обе и надеюсь, что скоро они снова сделаются прелестно несходны… — Ну и что-то в этом роде… Погодите! Не веселее ли будет не только произвести этими словами впечатление, но и его увидеть? Зачем посылать Зулейке письмо? Он откликнется на ее вызов. Он к ней поспешит. Он схватил шляпу.
Впрочем, он заметил, что в такой спешке отчасти теряет самоуважение. Успокоившись, он медленно подошел к зеркалу. Там он аккуратно поправил шляпу и осмотрел себя с разных сторон, серьезно и строго, как человек, которому предложили нарисовать собственный портрет для галереи Уффици. Он должен быть достоин себя. Зулейка заслужила наказание. Грех ее велик. Она жизнью и смертью решила потешить свое тщеславие. Однако следует отстоять добродетельное, а не унизить подлое. Герцог вчера был ее куклой, марионеткой; теперь он перед ней явится в образе ангела мщения. Тот, над кем боги смеялись, стал теперь их служителем. Их служителем? Их господином, потому что он теперь сам себе господин. Они хотели его погубить. Они любили его и хотели забрать молодым. Эта Добсон была всего лишь орудием в их руках. Они с ее помощью к нему почти подобрались. Но нет! Сейчас он с ее же помощью им преподаст урок.
Сотрясаясь от хохота, боги склонились из-за грозовых облаков, чтобы лучше его видеть.
Он отправился в путь.
На хорошо вымытом крыльце его остановил мальчик в форменной одежде, принесший телеграмму.
— Герцог Дорсетский? — спросил мальчик.
Вскрыв конверт, герцог увидел послание с полем для оплаченного ответа, отправленное из Тэнкертона. Вот оно:
Большим сожалением сообщаем вашей светлости вчера две черные совы прилетели сели на крепостные стены всю ночь ухали на рассвете улетели не знаем куда ждем указаний
Джеллингс
Лицо герцога побледнело, но ни один его мускул не дрогнул.
Слегка устыдившись, боги прекратили смех.
Герцог перевел взгляд с телеграммы на мальчика. — У вас есть карандаш? — спросил он.
— Да, милорд, — сказал мальчик и предъявил огрызок карандаша.
Приложив бумагу к двери, герцог в оплаченном поле написал:
Джеллингсу Тэнкертон-Холл
Готовьте склеп похороны понедельник
Дорсет
Почерк его был, как всегда, уверен и красив в мельчайших деталях. Он выказал беспокойство только тем, что заплатил за оплаченное письмо.
— Вот, — сказал он мальчику, — шиллинг; можете оставить сдачу.
— Спасибо, милорд — сказал мальчик и ушел, счастливый как почтальон.
Глава XV
На месте герцога Хамфри Греддон нюхнул бы табаку. Изящество, с которым он совершил бы этот жест, не сравнилось бы с тем, что явил герцог, совершив современный эквивалент оного жеста. В искусстве зажигания сигареты у него в Европе не было равных. А в этот раз он сам себя превзошел.
— Да, — возражаете вы, — но одно дело «отвага», другое стойкость. Тот, кто не дрогнул, получив смертный приговор, может сломаться, о нем поразмыслив. Как себя показал герцог, когда сигарета догорела? И, кстати, почему вы его не оставили на час, когда он прочитал телеграмму?
Вы, конечно, имеете право на эти вопросы. Но из самой их уместности следует, что я, по-вашему, могу умолчать о том, о чем «следует поговорить. Пожалуйста, больше меня не перебивайте. Я пишу эту историю или вы?
Весть о том, что он умрет, была, как можно догадаться, для герцога душем похолоднее того, который на него пролила Зулейка, но зато не задела его гордость. Боги могут посредством женщины из мужа сделать посмешище, но прямым ударом они из него посмешище не сделают. Огромность их силы делает их в этом отношении бессильными. Они постановили герцогу умереть и об этом ему сообщили. В этом не было ничего унизительного. Верно, только что он с ними тягался. Но нет ничего стыдного в том, чтобы ими быть повергнутым в пыль. Эта перипетия соответствовала лучшим образцам трагического искусства. Общее впечатление было вполне величественное.
Посему я решил, что в этот раз наблюдать за ним не будет бестактностью. «Отвага» говорит о хорошем происхождении, стойкость же акачество, особенно свойственное художнику. Способность на себя смотреть со стороны и получать удовольствие от собственных страданий (если в них нет неблагородства) художника ставит выше меня и вас. Едва Зулейкины чары с него спали, герцог снова стал самим собой: художником жизни с высокоразвитым самосознанием. Стоя задумчиво на крыльце, он сейчас в своем великом бедствии почти вызывал зависть.
Через выпущенные им кольца дыма, висевшие в знойном воздухе, точно в закрытом помещении, он поглядел на непоколебимые грозовые облака. Как они величественно над ним собрались! Одно, особенно крупное и мрачное, неплохо бы, подумал он, сдвинуть чуть влево. Он эту мысль выразил жестом. Облако немедленно сменило положение. Боги рады были ему угодить в пустяках. Его поведение в чрезвычайных обстоятельствах произвело на них издали такое впечатление, что перспектива встретить его лицом к лицу немного их пугала. Они уже не рады были, что вчера выпустили из клеток двух черных сов. Но поздно. Что сделано, то сделано.
Слабый монотонный звук в ночной тишине — герцог его вспомнил. То, что он принял за обман чувств, на самом деле был похоронный звон, по неведомым волнам эфира доносившийся к нему от крепостных стен Тэнкертона. С рассветом он прекратился. Странно, что герцог не сразу угадал его смысл. Странно, но хорошо. Он благодарен был за дарованное ему спокойствие, за веселую самонадеянность, с которой он заснул и затем поднялся к завтраку. Трагическая ирония, содержавшаяся в этой отсрочке, делала ее тем дороже. Он почти сетовал на богов за то, что они дольше не оставили его в неведении, не ужесточив тем самым иронию. Почему бы не задержать телеграмму? Они должны были позволить ему явиться к Зулейке, обдать ее презрением и равнодушием. Через нее бросить им вызов. Так было бы и честнее, и лучше, даже с художественной стороны.
Сейчас он к встрече с Зулейкой не был готов. Как художник он понимал, что иронического потенциала обстоятельств еще достаточно для интересной встречи. Как теолог он не возлагал на нее ответственность за свою судьбу. Но как мужчина, после того, что она вчера с ним сделала, и прежде того, что он сегодня должен сделать ради нее, он не жаждал ее повстречать. Конечно, он не станет буквально избегать ее. Убегать от нее ниже его достоинства. Но, повстречав, что он ей, черт возьми, скажет? Он вспомнил обещанный ланч с Самим Маккверном и содрогнулся. Там будет она. Смерть, как он сказал, отменяет все обязательства. В этом затруднении проще всего было сейчас же направиться к реке. Нет, это все равно, что убежать. Так не пойдет.
Не успел он эту идею отвергнуть, как различил женскую фигуру к нему из-за угла направлявшуюся; от этого видения он быстрыми шагами двинулся через дорогу к Тёрл-стрит, ужасно краснея. Она его видела? Она видела, что он ее видел? Он услышал, что она бежит за ним. Не оборачиваясь, он ускорил шаг. Она его догоняла. Он невольно побежал — побежал как заяц и на углу Тёрл-стрит взмыл как форель, тротуар к нему взмыл тоже, и герцог с грохотом упал ничком.
Нужно незамедлительно сказать, что боги в этом происшествии совершенно не виноваты. Апельсиновую кожуру на углу Тёрл-стрит в то утро бросили действительно по их велению. Но поскользнуться на ней предначертано было не герцогу, а ректору Бейллиола. Не следует думать, будто боги до мельчайших деталей предусматривают все, что с нами случается. Они обычно намечают приблизительные контуры, а нам предлагают заполнить их на свой вкус. Что касается материй, о которых повествует эта книга, именно боги подвигли ректора позвать внучку в Оксфорд и в вечер ее прибытия пригласить на обед герцога. Они же на следующий день (во вторник) толкнули герцога на смерть. По их замыслу, он свое намерение должен был осуществить тогда же, до или после гонок. Но в их планы вмешалась оплошность. Они забыли вечером в понедельник выпустить черных сов; поэтому смерть герцога понадобилось отложить. Так что они побудили Зулейку его спасти. Дальше они позволили трагедии идти своим чередом, где-то добавив удачные штрихи и отвергнув лишнее, например, не дав Кейти открыть Зулейкино письмо. То, что герцог перепутал Мелизанду с ее госпожой, не входило в их замысел, как и то, что он от нее побежал; они в самом деле огорчились, когда ему досталось уготовленное ректору Бейллиола происшествие с апельсиновой кожурой.
