Любен Каравелов - Болгары старого времени
Брычков вспыхнул от гнева. Он сунул руку в карман, где у него лежали последние четыре франка, но, вынув какую-то мелочь, остолбенел.
— Платите двадцать восемь франков, — холодно глядя на Брычкова, требовал хозяин.
— Меня обокрали у вас! — воскликнул Брычков.
— Старая история, знаю я эти штучки… Платите двадцать восемь франков.
— У меня нет их. Как же я заплачу?
Брычков оказался в крайне затруднительном положении. Он все поглядывал на дверь в надежде, что появится Хаджия, а там уж видно будет, что делать дальше. А хозяин стоял у двери и ждал ответа.
— Платите же!
— Мне нечем платить.
— Ну, так я передам вас полиции, как жулика и мошенника. Знаю я вашего брата, все вы…
Брычков побагровел, кровь ударила ему в голову, и он бросился на хозяина.
— Румынская собака! Я заткну тебе глотку…
И тяжелый кулак Брычкова опустился на голову хозяина.
Тот и пикнуть не успел. В этот момент в коридоре раздался топот. Кто-то стремительно бежал с неистовым криком:
— Фок! Фок! (Пожар! Пожар!)
Это орал во все горло запыхавшийся Хаджия, подбегая к двери.
Хозяин ловко вывернулся из рук Брычкова и, бледный, перепуганный, без шапки бросился вон из комнаты. Он решил, что пожар вспыхнул в одном из номеров гостиницы.
— Фок! Фок! — дико кричал Хаджия.
Во дворе уже собралась толпа. Люди бежали с улицы, толкались и суетились в темноте.
— Фок! Фок! Фок! — кричал Хаджия и тащил Брычкова вниз по лестнице. Они выскочили во двор, смешались с толпой и незаметно проскользнули в ворота. — Фок! Фок!
А огня-то нигде и не было.
…………………………………………………………………………………………………………..
— Скандал, вот скандал! — Это были первые слова, сказанные Брычковым Хаджии, когда через полчаса они остановились у маленькой двери, на другом краю города. Здесь жил болгарин-огородник, у которого они и решили переночевать.
— Ну, стучи, — сказал Хаджия, озираясь и вглядываясь в темноту ночи: он все еще боялся погони.
— Как же тебе пришло в голову разыграть такую комедию? А знаешь, я сегодня чуть-чуть не попал в каталажку: и платить нечем, и румына избил… Да… постой… слушай! Те четыре франка, которые лежали у меня в жилетном кармане, пропали! А я хорошо помню, что сегодня после обеда они были. Кто-то обокрал меня.
— Хорошо, что ты напомнил: это я вытащил их, пока ты спал.
— Ты?
— И очень хорошо получилось, а то Аслан зашел сегодня в «Париж», выпил три капуцинера{59}, съел три коврижки, хватил четыре рюмки рому, — понимаешь, он три дня ничего не ел, — а в кармане пусто… Уйти никак не может. С утра до вечера ждал удобного случая. Почуяв, что у него нет денег, официанты окружили его, как легавые… А уж как заметили, что он на дверь поглядывает, тотчас потребовали четыре франка по счету… А откуда их взять? В эту минуту как раз вхожу я. Вижу, начинается скандал. Аслан готов в драку лезть. Посылают за полицией… Все уже обратили на него внимание. Ну, думаю, этот гад может осрамить и опозорить болгар. Вот тут-то я и уговорил их не шуметь, пока я принесу деньги, твои четыре франка.
— Ты правильно поступил. И выручил его?
— Конечно.
— Так же, как и меня из другой беды; Да, скажи мне, Хаджия, как это тебе удалось заметить в гостинице пожар?
— Ну вот, кажется, открывают… Возвращаясь из «Парижа», я еще издали услышал твой милый разговор с хозяином и придумал план. Видишь, с моим умом хоть империей управлять. Входи!
Дверь отворилась, и друзья вошли в хибарку.
VIIБыло начало февраля. От северо-восточных русских ветров леденел воздух. По пустынной окраине Браилы шел бледный и задумчивый Брычков. После бегства из гостиницы они жили с Хаджией на краю города, сначала в заброшенной мельнице, а потом в какой-то лачуге с дырявой крышей и разбитыми стеклами. Не то чтобы жили, а проводили там вторую половину ночи. Все остальное время они просиживали в теплых кофейнях, где обсуждали текущие политические события и разрешали «восточный вопрос», чтобы как-нибудь заглушить мучивший их голод. Но после полуночи, когда официанты начинали спускать занавески и убирать со столов в опустевшем зале, друзья с грустью уходили в свою нетопленную хибарку и ложились спать с пустыми желудками, продрогшие от зимней стужи. Огромная кирпичная печь, которая была в их распоряжении, встречала их всегда неприветливо, и вместо благодатного тепла от нее веяло таким жутким холодом, что Хаджия каждое утро выливал на нее целые ушаты отборной ругани, собранной им в самых низкопробных румынских кабаках. Их единственной пищей, да и то на два дня, был теперь маленький хлебец за десять бани, который Хаджия приносил аккуратно три раза в неделю от какого-то добросердечного пекаря. Подчас ловкому Хаджий удавалось выпросить в кофейне две чашки кофе для себя и для Брычкова. Иногда он играл в карты, жульничая так же ловко, как Македонский. Выигрыш (а он выигрывал всегда) шел на поддержку обнищавших болгар и на табак. Брычков, столь же самолюбивый, как и бедный, для себя ничего не мог просить. Дважды, по настоянию Хаджии, он садился писать отцу о посылке денег и каждый раз с ожесточением разрывал письмо в клочки. Скитания и лишения не могли сломить его гордости — величественной и прекрасной в счастливые дни, но, увы, бессильной против зимней стужи и головокружения, вызываемого голодом.
Сейчас он брел, глубоко задумавшись.
Два дня тому назад, по всей вероятности за скандал в гостинице, был арестован Хаджия. Эти два дня Брычков ничего не ел.
Он нес несколько экземпляров своей поэмы, найденных им на свалке в местной болгарской лавке, — чтоб продать кому-нибудь из богатых болгар. Это еще раньше советовал ему Хаджия, и сейчас он, наконец, решился. Нужда заставила его прибегнуть к этому последнему средству, чтобы не умереть с голоду. Он протестовал всем существом против такого способа собирать милостыню, — способа хоть и честного, но унизительного. Время от времени он останавливался, готовый бросить книги и вернуться домой. А потом шел дальше. «Нет, — говорил он себе, — мой поступок нельзя считать ни бесчестным, ни неприличным. Глупо умирать с голоду, как собаке, раз можно таким способом, хотя бы временно, спастись… а я верю, что во мне что-то есть… я еще буду чем-то полезен. И, наконец, я ни у кого не прошу милостыни… Чего мне стыдиться, не воровать же я иду. Продаю свои книги, как другие продают свой холст, как рабочий продает свой труд…» Он вспомнил, что недавно в ресторане какие-то молодые люди похвалили его поэму — это была для него счастливая минута, — а богатый болгарин X. спросил даже, где можно ее купить. Боже мой! В мире столько ценителей искусства и поэзии!.. Среди них и патриоты, и богатые люди… Что им стоит дать бедному болгарину один франк за его книгу? Это во всяком случае не разорит их. Ведь платят же они целый франк только за один утренний завтрак. А он на этот франк проживет четыре дня, — а может быть, всю неделю. В конце концов это ведь новая болгарская книга, и называется она… Почему бы ее не купить? «Дурак я в самом деле, — убеждал себя юноша. — Чего я стыжусь? Воровать лучше, что ли?» Ободренный этими мыслями, Брычков зашагал к центру города.
Но он обманывал сам себя. В нем заговорил другой голос — оскорбленного самолюбия и ущемленной гордости. Он чувствовал, не желая даже в этом сознаться, что идет на какой-то подвиг; что он унижает себя, просит милостыню, предлагая взамен свою никому не нужную книгу. Он представлял себе благосклонный, соболезнующий или презрительный взгляд — что одно и то же — своего благодетеля, и холодный пот выступал у него на лбу.
В эту минуту он предпочел бы красть.
Но если бы он умел красть!
Между тем он слышал и третий голос, невероятно сильный и безжалостный. То был зов голода, не признающий никаких рассуждений, не подчиняющийся никакой логике.
Бледный, осунувшийся, изменившийся до неузнаваемости, Брычков нахмурился, злобно скривил рот, почесал в затылке и задумался. Из груди его вырвался глухой, протяжный стон.
Он снова тронулся вперед.
Торопливо обогнув городской сад, который стоял сейчас голый, опустевший и печальный, Брычков пошел по узким, но более оживленным улочкам, мимо лавок, кабаков и постоялых дворов, и, не оглядываясь, повернул в ту улицу, где были магазины богатых купцов.
Здесь было очень людно. Несмотря на сильный мороз, в этой части города шла бойкая торговля. Брычков озирался по сторонам в надежде увидеть хоть одного богача. В глазах у него темнело, ноги подкашивались, пот снова выступил на лбу. Он искал богача и в то же время горячо желал не найти этого страшного благодетеля. Может быть, случайно, а может быть, потому, что он был слишком взволнован и смущен, но, пристально вглядываясь в лица встречных, он не находил знакомых. Все они казались ему чужими, а вместе с тем близкими и милыми. Словно гора свалилась у него с плеч. Ощущение голода исчезло, и он глубоко вздохнул, будто избавился от страшного кошмара.
