Оноре Бальзак - Евгения Гранде
Нанета поняла, что может соболезновать страданиям молодой хозяйки не в ущерб своему долгу перед старым хозяином, и говорила Евгении:
— Если бы у меня был милый, я бы за ним… в ад пошла. Я бы его… да что там!.. Я бы за него погубила себя… А вот нет ничего. Умру, не узнавши, какая такая жизнь бывает. Поверите ли, барышня, этот старый Корнуайе — все-таки неплохой человек — вертится около меня из-за моих доходов, прямо как те, что приходят сюда вынюхивать бариновы денежки и за вами ухаживают. Я-то насквозь его вижу, я все-таки разбираюсь тонко, даром что вымахала ростом с башню, и вот, барышня, это мне приятно, хотя какая уж тут любовь!..
Так прошло два месяца. Жизнь в четырех стенах, прежде столь однообразная, оживилась теперь захватывающей привлекательностью тайны, теснее связавшей этих женщин. Для них под сероватым потолком зала жил, ходил, двигался Шарль. Утром и вечером Евгения отпирала ларец и подолгу смотрела на портрет своей тетки.
Как-то раз мать застала ее за этим созерцанием — она старалась найти черты Шарля в чертах портрета. Тогда-то г-жа Гранде и была посвящена в страшную тайну обмена шкатулки далекого путника на сокровище Евгении.
— Ты все ему отдала?! — сказала мать в ужасе. — Что же ты скажешь отцу в новый год, когда он захочет посмотреть на твое золото?
Глаза Евгении стали неподвижны, и обе женщины половину утра были в смертельном ужасе, в таком смятении, что пропустили раннюю обедню и пошли только к поздней. Через три дня кончался 1819 год, и вскоре должны были разыграться страшные события: буржуазная трагедия без яда, без кинжала, без пролития крови, но для действующих лиц более жестокая, чем все драмы, происходившие в знаменитом роде Атридов.[28]
— Что с нами будет? — сказала г-жа Гранде дочери, опуская вязание на колени.
Бедная мать переживала столько волнений в последние два месяца, что не кончила вязать шерстяную фуфайку, которая была ей так нужна зимой. Этот незначительный, по-видимому, случай домашней жизни имел для нее печальные последствия. Без фуфайки она жестоко простудилась, когда вся покрылась испариной, испугавшись страшного гнева своего мужа.
— Мне пришло в голову, дитя мое бедное, что если бы ты доверила мне свою тайну, мы успели бы написать в Париж господину де Грассену. Он мог бы прислать нам золотые монеты, похожие на твои, и хотя отец хорошо знает их, может быть…
— Но где же мы достали бы столько денег?
— Я взяла бы из своих. К тому же господин де Грассен нам бы охотно…
— Уж поздно, — ответила Евгения глухим, изменившимся голосом, прерывая мать. — Ведь завтра утром нам надо идти к нему в комнату поздравлять с новым годом!
— Но почему бы, дочка, не поговорить с Крюшо?
— Нет, нет, это значило бы выдать меня им и поставить нас в зависимость от них. А затем — я решилась. Я поступила хорошо, я ни в чем не раскаиваюсь. Бог не оставит меня. Пусть свершится его святая воля. Ах, если бы вы прочли письмо Шарля, вы бы только о нем и думали, маменька.
На другой день утром, 1 января 1820 года, ужас, охвативший мать и дочь, подсказал им самое естественное оправдание, чтобы отказаться от торжественного появления в комнате Гранде. Зима 1819–1820 года была одна из суровейших зим. Крыши были завалены снегом. Г-жа Гранде сказала мужу, как только услышала, что он шевелится в своей комнате:
— Гранде, прикажи Нанете затопить у меня печку, — так холодно, что я замерзаю под одеялом. Я уж в таких летах, когда надо поберечь меня. Кроме того, — продолжала она после небольшой остановки, — Евгения придет сюда одеться. Бедная девочка может заболеть, одеваясь у себя в такой холод. Потом мы придем поздравить тебя с новым годом у камина в зале.
— Та-та-та-та-та, что за разговоры! Как ты начинаешь новый год, госпожа Гранде? Ты никогда столько не говорила. Однако ты не хлебнула лишнего, я полагаю.
Прошла минута молчания.
— Ладно, — продолжал добряк: видимо, ему самому было по душе предложение жены, — пусть будет по-вашему, госпожа Гранде. Ты ведь, правда, хорошая женщина, и я не хочу, чтобы с тобой случилось несчастье в твои годы, хотя вообще все Бертельеры кремневые. Что, не правда? — крикнул он после паузы. — А мы все-таки наследство после них получили, бог с ними.
И он закашлялся.
— Сегодня вы веселы, сударь, — степенно промолвила бедная женщина.
— Я всегда весел…
Бочар наш весел, веселЛохань чинить повесил… —
прибавил он, входя в комнату жены совсем одетый. — Да, скажу как честный человек, холодище-то изрядный. Мы славно позавтракаем, жена. Господин де Грассен прислал мне паштет из гусиной печенки с трюфелями! Сейчас схожу за ним на остановку дилижанса. Должно быть, с двойным наполеондором для Евгении в придачу, — шепнул бочар на ухо жене. — У меня нет больше золота, жена. Осталось еще несколько старых червонцев, — тебе-то я могу сказать, — да пришлось пустить их в оборот.
И ради новогоднего торжества он поцеловал жену в лоб.
— Евгения! — добродушно крикнула мать, когда Гранде ушел. — Не знаю, с какой ноги встал отец, но сегодня он прямо добряк. Ничего, как-нибудь выпутаемся.
— Что такое с хозяином? — сказала Нанета, входя к барыне затопить печку. — Сперва он сказал мне: «Здравствуй, с новым годом, дуреха! Поди затопи у жены, ей холодно». Я прямо одурела, когда он протянул руку и дал мне экю — шестифранковик, почти что не стертый! Вот, барыня, поглядите. О, он славный человек! Как-никак, достойный человек. Есть которые — что старей, то черствей, а он становится сладким, как ваша черносмородинная, и добреет. Человек, каких мало, предобрый человек…
Разгадкою такой веселости Гранде была полная удача его спекуляции. Де Грассен, вычтя сумму, которую бочар был ему должен за учет голландских векселей на полтораста тысяч франков, и ссуду, данную им Гранде для покупки государственной ренты на сто тысяч ливров, послал бочару с дилижансом тридцать тысяч франков монетами в одно экю, оставшихся от следуемых старику процентов за полгода, и извещал его о повышении курса государственной ренты. Курс ее был тогда восемьдесят девять франков, а в конце января известнейшие капиталисты покупали облигации уже по девяносто два. Гранде в два месяца нажил двенадцать процентов на свой капитал, погасил свой долг де Грассену и отныне должен был получать пятьдесят тысяч франков каждые полгода, без платежа налогов, без всяких проторей и убытков. Он раскусил, наконец, выгоду государственной ренты — помещение капитала, вызывающее у провинциалов неодолимое отвращение, — и видел себя меньше чем через пять лет обладателем капитала в шесть миллионов, приумноженного без больших хлопот, — капитала, который в соединении со стоимостью его имений должен был образовать колоссальное состояние. Шесть франков, подаренные им Нанете, были, возможно, платою за огромную услугу, какую служанка, сама того не ведая, оказала хозяину.
— О! О! Куда это идет папаша Гранде спозаранку, да еще спешит, словно на пожар? — говорили купцы, отпирая лавки.
Потом, когда увидели, что он возвращается с набережной в сопровождении артельщика почтово-пассажирской конторы, который вез на тачке туго набитые мешки, посыпались восклицания.
— Ручей к речке бежит, а наш добряк к денежкам, — говорил один.
— Они к нему идут из Парижа, из Фруафона, из Голландии, — прибавлял другой.
— В конце концов он купит весь Сомюр! — восклицал третий.
— Ему и холод нипочем, он всегда делом занят, — уязвила мужа какая-то женщина.
— Эй, господин Гранде, может, вам эти мешки некуда девать, — балагурил торговец сукном, его ближайший сосед, — так я могу вас избавить!
— Чего там! Одни медяки, — отвечал винодел.
— Серебряные, — буркнул артельщик.
— Если хочешь, чтобы я тебя поблагодарил, так держи язык за зубами, — сказал добряк артельщику, отворяя дверь.
«А, старая лисица, а я-то считал его за глухого, — подумал артельщик. — Видно, в холод он слышит».
— Вот тебе двадцать су на новый год и нишкни. Проваливай! — сказал ему Гранде. — Нанета отвезет тебе тачку… Нанета, а мои вертушки пошли к обедне?
— Да, сударь.
— Ну, живо! За работу! — крикнул он, взваливая на нее мешки.
Мигом деньги были перенесены в его комнату, и Гранде заперся там.
— Когда завтрак будет готов, постучишь мне в стену. Отвези тачку в контору.
Завтракать сели только в десять.
— Авось отец не вздумает посмотреть твое золото, — сказала г-жа Гранде дочери, возвращаясь домой после обедни. — В крайнем случае сделай вид, что ты совсем замерзла. А ко дню твоего рождения мы успеем наполнить монетами твой кошелек…
Гранде спустился по лестнице, раздумывая о том, как быстрее превратить свои парижские экю в чистое золото, и о том, как удалась ему спекуляция государственною рентой. Он решил и впредь вкладывать свои доходы в государственную ренту, пока курс ее не дойдет до ста франков. Размышления, гибельные для Евгении. Как только он вошел, обе женщины поздравили его с новым годом: дочь — обняв за шею и ласкаясь к нему, г-жа Гранде — степенно и с достоинством.
