Юрий Рытхэу - Сон в начале тумана

Капитан ледокольного парохода "Вайгач"».

Джон прочитал письмо и написал ответ капитану, где благодарил за щедрость и выражал готовность всегда оказывать помощь русским морякам, если им случится оказаться у берегов Энмына.

Больше всех подаркам была рада Пыльмау. Она носилась от мешка с сахаром к отрезам яркого ситца, примеряла их на себя, ворошила табачные листья, нюхала плитки чаю и говорила Джону:

— Этакое богатство! Никогда еще у нас в яранге не было столько разных диковинных вещей! Даже не верится, что все это наше. Если все тратить понемногу, надолго хватит. На целый год, а то и больше!

Джон слушал ее и улыбался. Когда первый порыв восторга у Пыльмау прошел, Джон сказал:

— Все это не твое и не мое. Это общее энмынское.

Пыльмау изумилась.

— Все это? — переспросила она, широким жестом обводя подарки с парохода.

— Да, — твердо заявил Джон. — Мы все это поделим, как делят добытого моржа.

— Но чай, сахар и мука — это тебе не морж! — решительно заявила Пыльмау. — Наши люди хорошо живут и без этого. Делят только то, без чего человек может умереть.

— Но почему я должен иметь все это, а остальные нет? — спросил Джон.

Пыльмау ласково и жалостливо посмотрела на Джона и тихо произнесла:

— Ну хорошо. Можешь немного дать Орво, Тнарату и Армолю… Но все раздавать — глупо. Ты белый человек, и эти вещи тебе нужнее.

От этих слов Джона передернуло. Он сердито посмотрел на Пыльмау и сказал:

— Если хочешь, чтобы я не сердился, не называй меня белым человеком.

Такие дни выпадают поближе к осени, когда уже ночи темны, и в безлунные ночи морская волна светится.

В безоблачном небе единственный хозяин — солнце. Оно встает из морской пучины, чистое, большое и красное. В середине дня на берегу Ледовитого океана стоит зной — даже в летней легкой кухлянке жарко, и люди обливаются потом.

Гирлянды прозрачных моржовых кишок — материала для непромокаемых плащей — шуршат на легком ветру. На солнцепеке сидят женщины и широкими некулями расщепляют моржовые кожи. Сырая кожа плотно прилегает к деревянной подставке. Нужно особое чувство меры, чтобы по обе стороны подставки ложились две половинки равной толщины.

На солнечной стороне Орво и Армоль режут лахтачью кожу на ремень. Прежде чем кожу нарезать, ее несколько дней вымачивали в крепком настое человеческой мочи, чтобы удалить из нее остатки жира и сделать мягкой. Армоль держит обеими руками вонючий, выскальзывающий из пальцев кусок кожи, а Орво остро отточенным ножом вырезает ровную полоску ремня, который кольцом ложится у его ног. Мужчины лишь изредка, во время перерывов в работе, обмениваются словами, ибо дыхание режущего должно быть ровным, чтобы линия получалась прямая и ремень был одинаковой толщины.

Разговор начал Армоль. Он поначалу не знал, как приступить к нему, но теперь почти не умолкал, и Орво приходилось часто останавливаться, чтобы не испортить ремень.

— Почему бы не прогнать его? — спрашивал Армоль. — Пускай уходит туда, откуда пришел, или селится в другом селении, где люди привыкли к белым людям.

— А как же Пыльмау? — говорит Орво, принимаясь точить отражающее солнечный луч лезвие ножа.

— Ей всегда можно найти мужчину, — небрежно бросает Армоль. — Кто-нибудь возьмет ее второй женой.

Орво перестает точить нож и пристально смотрит на Армоля. Тот, не выдержав взгляда, опускает голову.

— От чужого человека может плохо быть нашим людям, — упорно твердит Армоль.

— Что опасного в безруком? Уж не боишься ли ты его? — насмешливо спрашивает Орво.

Армоль вспыхивает и бросает кусок кожи в деревянную кадку.

— Я бы его не боялся, будь у него даже четыре руки! — кричит он. — Но я не хочу таиться, когда мне нужно общаться с нашими богами, не хочу, чтобы чужие глаза, которые не понимают нашей жизни, насмехались над нами, когда мы соблюдаем наши обряды. Вспомни, Орво, как он смотрел на нас, когда мы приносили великую жертву на льду у Берингова пролива? Не наш он человек!

— У всякого народа есть свои обычаи и привычки. Может быть, так и смотрел на наш обряд Сон, но я то этого не приметил. Зато все слышали, как ты громче всех хохотал, когда первый раз увидел, что Сон чистит щеткой зубы и полощет рот водой, словно днище байдары после перевозки свежего мяса. Ведь было так? — Орво с улыбкой смотрит на Армоля.

Армоль, не слушая, продолжает:

— Пусть так, но я о наших людях забочусь. Мне дела нет до Сона и его соплеменников. Есть они — хорошо, нету их — обойдемся и без них! Веками жили!

— Жили — это верно, — соглашался Орво. — Но сегодня мы живем не так, как вчера, а завтра будем жить совсем иначе, чем сегодня. И мне кажется, что за последние годы даже дни укорачиваются… Нам, людям, которые живут вдалеке от больших народов и их дорог, тоже надо поспевать за временем… И еще тебе скажу, Армоль: человек всегда есть человек, какими бы дикими ни казались другим его обычаи и привычки, каким бы непривычным ни был его вид. Не смотри на внешность человека, гляди в глубину его глаз и чувствуй его сердце — там его суть.

— Ты защищаешь его, потому что сам жил среди белых людей и набрался всякой дряни от них, — говорит Армоль. — Я не хочу тебя обидеть, Орво. Но когда собака побудет в волчьей стае, а потом вернется к человеку, то бывает, что она нет-нет да и завоет по-волчьи… Я знаю, ты надеешься, что Сон станет таким же луоравэтльан, как и мы. Но слушай! Позавчера он получил столько подарков от своих соплеменников, сколько нам с тобой даже не снится, когда наши яранги бывают увешаны песцовыми шкурками. Поделился он с тобой хоть щепоткой табаку? Дал твоему внуку кусок сахару? Или подарил старухе твоей лоскут красной ткани? Если он не соблюдает главной заповеди — делись всем, что у тебя есть, — он не наш!

— Даже собаке научиться выть по-волчьи нужен срок, а Сон — человек, — убежденно возражает Орво. — Он пришел из того мира, где не любят делиться друг с другом. Там все наоборот: каждый старается отнять даже последнее у другого. Как же ты хочешь, чтобы он сразу же перенял наши привычки?.. Вот ты говоришь, что тебе не по сердцу, когда он смотрит, как мы совершаем наши обряды. А подумал ты о том, как ему самому трудно переломить себя, переделать всю свою жизнь заново и отказаться от того, что ему дорого. Мы еще не знаем, чем пожертвовал Сон, чтобы помочь Пыльмау и маленькому Яко.

— Очень-то нам нужна его помощь, — ворчит Армоль. — Обошлись бы и без него.

Приставив к глазу лезвие, Орво любуется на свою работу и делает знак Армолю, чтобы тот взял из кадки кожу. Но Армоль даже не шевелится. Он смотрит куда-то за спину старика и с раскрытым ртом за кем-то следит. Орво оборачивается и видит идущего к ним Джона.

— Ковыляет к нам, — цедит сквозь зубы Армоль. — Сытая рожа так и сияет: накурился и напился крепкого сладкого чая.

— Перестань! — прикрикивает на него Орво.

— Етти! — весело здоровается Джон.

— Етти! — бросает Армоль, глядя куда-то в сторону.

— Етти, етти, — ласково произносит Орво и замечает: — Сон, сколько раз я тебе говорил: «етти» говорит не тот, кто приходит, а тог, кто встречает. Такой у нас обычай. Чужака сразу же видно, если он торопится сказать «етти».

— Так он и есть чужак, — с кривой усмешкой замечает Армоль.

Джон усаживается на камень и достает несколько листьев табаку.

— Закурим, — предлагает.

Орво с готовностью вынимает свою трубочку, сделанную из моржового бивня с головкой из срезанного винчестерного патрона. Армоль свертывает жвачку и осторожно кладет за щеку. Он с интересом смотрит, как Джон зажигает спичку.

— Эти зажигательные палочки ловко белые люди придумали, — уважительно произносит он, бережно беря коробок в руки.

— Вы знаете, — говорит Джон, — что мне подарили много разных вещей. Но я живу с вами, и все, что прислал мне капитан русского парохода, принадлежит поровну всем энмынцам.

Джон достает листок бумаги, густо исписанный с обеих сторон.

— В Энмыне живет четыре раза по двадцать и еще семь человек в двенадцати ярангах, — Джон прочитывает имена глав семей. Некоторые имена он произносит неправильно, и Орво поправляет его. — Всю муку, сахар, чай и табак я разделил на четыре двадцатки и семь долей и разложил на двенадцать кучек. Теперь я спрашиваю вас: верно ли я поступил?

Армоль не сводит глаз с бумаги. Дрожащим от волнения голосом он спрашивает, показывая на листок:

— И мое имя тут записано?

— Да, — отвечает Джон, ищет глазами, замечает ногтем и показывает: — Вот Армоль. Женат, двое детей, старуха мать, всего пять долей.

— Но как ты все это узнал? — удивляется Армоль.

— Пыльмау мне помогала.

— Женщину-то ни к чему было брать в помощницы. Позвал бы меня, — говорит Армоль и сплевывает густую табачную коричневую слюну.