Элиза Ожешко - Нерадостная идиллия
Ее детский голосок, как серебряный колокольчик, летел все выше, долетал до хаты, где уже стояла старуха, с грохотом и скрипом отпирая дверь.
— Владек! — закричала она, повернув, наконец, ключ в замке.
Мальчик притаился на крыше и не отвечал.
— Владек! — повторила женщина, подняв голову и стараясь разглядеть что-нибудь на крыше. — Ты за голубями ходил сегодня или нет?
Владек все не отзывался.
— Нет его там, что ли? — пробормотала женщина. — Видно, ни одного сегодня не поймал и теперь прячется от меня… Или, может, шатается по улицам, негодник. Лодырь этакий, шалопай!..
Бормоча это, она вошла в дом, со стуком захлопнула за собой дверь и заперла ее на ключ. А из-за двери крикнула:
— Ну, и ночуй на дворе, бродяга!..
В эту минуту из мрака снова долетел снизу тоненький, но внятный и звонкий голосок Марцыси. Она пела:
Сироток убило,Обоих задавило,Ой, и ладно,Что горемычныеПлакать перестали.
Владек слушал, подняв голову, а когда серебряный голосок замолк вдали, сказал вслух:
— Вот как поет! Аж за сердце хватает!
* * *Из заречной слободы, лабиринта домишек и плетней, приходила порой в город бедно одетая женщина, еще довольно молодая. Лицо ее, изнуренное, болезненно-желтое, хранило следы былой красоты, в походке и движениях заметна была легкость, гибкость и даже некоторая грация, но чаще — пьяная развинченность. Когда она шла так, шатаясь, нетвердыми шагами, с неприятно бессмысленной улыбкой, с горячечным блеском в черных, когда-то прекрасных глазах, встречавшие ее по дороге жительницы предместья говорили:
— Опять загуляла наша Эльжбета!
— Пьяным-пьяна! — со смехом добавляли другие и окликали ее: — Эльжбетка! Эй, Эльжбетка! Гуляешь сегодня? А где твоя Марцыся?
Иногда женщина в ответ только головой трясла и говорила:
— Ой, боже ж ты мой, боже! Где она? Не знаете разве? Шатается, бедняжечка, по улицам! Бедная моя доченька, бедная пташечка!
И начинала громко плакать.
Но нередко упоминание соседок о дочери вызывало не умиление, а взрыв гнева. Тогда Эльжбета кричала в ответ:
— А бес ее знает, бродягу, где она шляется с утра до ночи! И на привязи ее дома не удержишь. Ох, дала бы я этой девчонке…
Тут речь ее переходила в невнятное пьяное бормотанье, и Эльжбета скрывалась в одном из трактиров, витрины которых сверкали на каждом повороте боковых улиц рядами бутылок с разноцветными жидкостями.
В таком состоянии Эльжбета бывала далеко не всегда, и продолжалось оно недолго. Нередко она по целым неделям и даже месяцам капли в рот не брала и, трезвая, была очень трудолюбива. Ходила на поденку в дома, где хозяева были не настолько богаты, чтобы держать постоянную прислугу. Подметала, мыла полы, шила и все делала охотно, умело и старательно. За это, а быть может, и потому, что из глубины ее черных глаз смотрела бездонная печаль, а в улыбке увядших губ была робкая доброта, Эльжбету все любили и усиленно зазывали к себе работать. Иногда ей советовали поступить куда-нибудь на постоянное место, но, выслушав такой совет, Эльжбета опускала глаза и тихо говорила:
— Было время… служила я у господ и жилось мне не худо… Да теперь как же? Что об этом и толковать!
И продолжала убирать или застилать постели, не поднимая глаз от пола, а желтый лоб ее перерезали глубокие морщины. В редкие минуты откровенности она говорила:
— Куда же я девчонку свою дену, если на место поступлю? Разве в порядочный дом возьмут прислугу с ребенком, да еще с таким ребенком?
И тут же, испугавшись, как бы слов ее не истолковали нелестно для Марцысю, добавляла тише:
— Конечно, она не хуже других детей… может, и лучше… Умница она у меня. Да вот родилась не так, как положено…
В те периоды, когда Эльжбета работала и не ходила по трактирам, Марцыся реже появлялась на улицах города, а если появлялась, то не такая грязная, оборванная и худая, как в другое время. Милостыни не просила и упорно избегала шумных ватаг уличных мальчишек. Но такие периоды проходили, наступали черные недели и месяцы. Мать переставала ходить на работу, а Марцысе, изголодавшейся, стынущей от холода в своих лохмотьях, прикрывавших синяки от побоев, домом служил широкий божий свет, открытый со всех сторон. Опять она бегала за прохожими и тихим голосом просила подаяния, а часто, когда бывала очень голодна, только молча протягивала ручонку, и слезы блестели в ее потускневших глазах. Потом, сидя на мусорной свалке, или где-нибудь у канавы на задворках, или в тесных закоулках таинственных дворов, грызла корку черного хлеба. Ночевала под стенами костелов или под деревом на бульваре. Карнизы костела и ветви деревьев защищали ее от дождя и снега, укрывали своей тенью съежившуюся фигурку от глаз блюстителей порядка.
Впрочем, такие ночевки под костелами и деревьями случались не очень часто: когда взрывы гнева одуревшей от водки матери, одиночество и скука выгоняли Марцысю из холодного и тесного угла, который был ее родительским домом, ей любимейшим прибежищем служили ивы над прудом на дне оврага или крыша хаты, в которой жила старая Вежбова, тетка Владка.
С Владком Марцыся была знакома с тех пор, как себя помнила. Эльжбета часто захаживала к Вежбовой. Старуха кормилась тем, что подыскивала богатым людям прислугу, а беднякам ссужала деньги под залог и проценты. При ее помощи Эльжбета находила работу, а после очередного запоя закладывала ей свое последнее, еще не пропитое тряпье и, получая за него гроши, при этом брала на себя обязательства настолько тяжелые, что они лишали ее всякой надежды выкарабкаться из нужды.
Когда Марцыся была еще совсем маленькая, Эльжбета приходила к Вежбовой с дочуркой на руках и, входя в дом для длительных и часто весьма бурных переговоров, оставляла ее за порогом. Случалось, что Марцыся, не удержавшись на скользкой траве или подмерзшей грязи, скатывалась по крутому склону оврага и падала в зеленоватую воду пруда. Прудок был стоячий и у берега мелкий, но ребенок, оглушенный падением, от испуга и боли терял сознание. Спасал ее всегда Владек. Он мигом, несколькими скачками, сбегал на дно оврага, входил в воду по щиколотку, а иногда и по колена и брал девочку на руки. Для того чтобы она поскорее обсохла и пришла в себя, он сажал ее, как в кресло, в развилину между двумя толстыми и кривыми сучьями прибрежной ивы. Тут ее пригревало солнышко и сушил ветер. А для того чтобы она не упала с дерева, Владек, забравшись на сук повыше, придерживал ее за ворот холщовой рубашонки, а позднее и за волосы, когда они у нее уже достаточно отросли и стали густые. Очнувшись, Марцыся обнаруживала, что она сидит на дереве, и приходила в такой восторг, что, забыв о пережитой катастрофе, заливалась громким смехом. Владка она никогда не боялась, потому что он, глядя на нее, и сам хохотал так же весело.
— Какая ты смешная! — говорил он. — Катишься в овраг, как мячик, — и бух в воду! Если бы не я, осталась бы ты в пруду и съели бы тебя лягушки!
При этом страшном предположении Марцыся широко раскрывала глаза и спрашивала:
— А де лягуски?
Она тогда еще едва умела говорить, и Владек, который был тремя годами старше и накопил уже немалый запас житейского опыта, помирал со смеху, слушая ее забавный лепет, нежный, как щебетанье птицы. Он передразнивал ее:
— «Де лягуски»! Ты что, никогда еще лягушек не видала? Вот сейчас покажу их тебе.
Он снимал ее с дерева и шел по берегу пруда, чтобы показать ей зеленых лягушек, которых там была тьма-тьмущая. Он ходил всегда босиком, в грубой полотняном рубахе и таких же штанах, а малышка, тоже босая, в раскрытой на груди, еще мокрой рубашонке семенила за ним по траве, которая буйно росла на сырой земле и местами доходила Владку до колеи, а Марцысе до плеч.
Не всегда они охотились на лягушек. Порой Владек, сидя с ней на дереве, показывал ей отысканные им раньше птичьи гнезда, и оба, нагнувшись над качавшейся пониже веткой, разинув рты и затаив дыхание, наблюдали, как птенчики высовывают взъерошенные головки из гнезда в ожидании, когда прилетит мать. Когда она прилетала, дети не решались даже самым тихим шепотом сказать об этом друг другу и только подталкивали локтем один другого да пальцем указывали на гнездо, а лица их сияли неописуемой радостью.
Иногда они забирались в чащу кустарника, который рос на берегу пруда, рвали мелкий, одичавший крыжовник и тут же съедали его или изо всех сил трясли кусты барбариса, а с них на головы и плечи детей и под ноги им сыпался дождь коралловых ягод.
Так они развлекались до тех пор, пока наверху не слышался голос Эльжбеты, тревожно и нетерпеливо звавшей Марцысю. Девочка торопливо бежала на зов… Когда ее усилия вскарабкаться по склону оврага оказывались тщетными, Владек брал ее на руки и большими скачками поднимался наверх, неся ее, счастливую, весело смеющуюся.
