Герман Банг - Четыре черта
Этажом ниже Эмэ тоже растворила окно. Луиза, уже начавшая раздеваться, велела тотчас его закрыть, но Эмэ продолжала стоять у окна, не сводя глаз с тесного проулка.
Как же долго она ничего не понимала — не понимала, почему он глядел на нее пустыми глазами, отчего, когда он обращался к ней, в голосе его звучала усталость, почему он слушал ее в пол-уха, когда она сама обращалась к нему...
Словно теперь они уже не вместе, хотя по-прежнему сидят рядом на одной трапеции...
И он больше не пудрит ей руки.
Вот, например, вчера.
Он вошел, торопливо, нетерпеливо, как всегда в последнее время. Она протянула ему руки, но он лишь рассеянно глянул на них, совсем позабыв о прошлом.
— Давай пудрись скорей,— раздраженно бросил он и выбежал из гардеробной.
И, недоумевая, она медленно напудрила сначала левую руку, затем правую...
Нет, нет, никогда прежде она не думала, что можно так сильно страдать...
Эмэ прислонила голову к оконной раме, и слезы заструились по ее щекам.
Теперь она знала все. Теперь она все поняла...
Внезапно она вскинула голову; она услышала голос Фрица, громко что-то напевавшего. Это был «Вальс любви». Все громче и громче пел Фриц. И вот она услышала слова:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Как весело он пел, как радостно. Каждый звук ранил душу Эмэ, и все же она не отходила от окна: песня заставила ее вспомнить всю их совместную жизнь.
Как хорошо она помнила все — как хорошо все запомнила с самого первого дня!
Луиза опять прикрикнула на нее, и она нехотя закрыла окно. Но спать не легла, тихонько примостившись в темном уголке.
III
До чего же явственно она видела их, Фрица и Адольфа, в тот самый первый день, когда их «принял» папаша Чекки...
Было утро, и Эмэ с Луизой еще лежали в постели.
Мальчики, ссутулясь, стояли в углу; несмотря на зим-< тою стужу, они были в коротких штанах, а Фриц к тому же в соломенной шляпе. Мальчиков раздели, и папаша Чекки начал их ощупывать, выворачивал им ноги и постукивал пальцами по груди, пока они не расплакались, а старуха, которая их привела, лишь молча жалась к стене, и на ее шляпе еле заметно подрагивали черные цветы.
Она не спрашивала ни о чем, только молча глядела на раздетых донага мальчиков, которых осматривал папаша Чекки...
Эмэ с Луизой тоже не спускали с них глаз. А папаша , Чекки все ощупывал новичков и бранился: на их лицах жили одни глаза, полные страха.
Наконец Чекки сказал, что берет их.
Старуха не проронила ни слова, не подошла к детям и не попрощалась с ними. Казалось, все то время, что она ждала у стены, тряся головой, от чего еле приметно подрагивали цветы на ее шляпе, она что-то искала — и не могла найти. Так она и вышла за порог, медленно, нерешительно, и дверь закрылась за ней.
Фриц закричал —протяжно, как кричат дети, словно его ударили ножом...
Потом оба вернулись в свой угол и уселись на полу, прижавшись подбородком к коленям и судорожно упершись в пол сцепленными руками. Так они и сидели, не произнося ни слова.
Папаша Чекки выставил их на кухню — чистить картошку. Затем он выгнал туда же Эмэ с Луизой. Все четверо молча расселись вокруг ведра.
Луиза спросила:
— Вы чьи?
Но мальчики не ответили. Они еще плотнее сжали губы и опустили глаза.
Чуть позже Эмэ прошептала:
— А мама ваша где?
Но они по-прежнему не отвечали — только грудь у обоих ходила ходуном, словно они тихо всхлипывали про себя. Слышно было лишь, как падают в воду очищенные картофелины.
— Она что, умерла? — прошептала Луиза.
Но мальчики и тут не ответили, и девочки поначалу лишь робко переводили взгляд с одного на другого, потом вдруг неслышно заплакала Эмэ, за ней — Луиза, и так они обе сидели и плакали.
На другой день братьев «пустили в работу».
Их выучили «китайскому» и «крестьянскому» танцам. Спустя три недели дети уже выступали вчетвером.
Они парами дожидались выхода за кулисами: Эмэ с Фрицем, Луиза с Адольфом. Они стояли, напряженно уставившись в одну точку, пугливо облизывая пересохшие губы, и прислушивались к музыке оркестра.
— Одерни камзол,— шептала Эмэ, которой от волнения не стоялось на месте, и тут же сама одергивала на Фрице криво сидевший камзол.
— Commencez! [Начинайте (франц.)] — раздавался из-за первой кулисы приказ дядюшки Чекки. Занавес подняли, пора было на выход.
Дети не видели ни огней рампы, ни публики.
Испуганно улыбаясь, выполняли они заученные па, отсчитывая про себя такт и шевеля губами. Они не спускали глаз с папаши Чекки, притопывавшего ногами за первой кулисой.
— Налево! — шептала Эмэ Фрицу, который вечно все путал: она тряслась от страха и за себя и за него, и ей приходилось запоминать все па за двоих.
Дети' походили на восковые фигурки, танцующие на крышках шарманок.
Публика хлопала и без конца вызывала их. На сцену летели апельсины. Дети поднимали их и благодарно улыбались: потом они отдавали апельсины папаше Чекки, и тот по ночам заедал ими коньяк, сидя за картами с агентом Уотсоном.
Целые ночи напролет папаша Чекки у себя дома дулся в карты с этим агентом.
Когда игроки ссорились, дети просыпались и широко раскрытыми глазами глядели на них со своих кроватей, но, смертельно усталые, всякий раз засыпали снова.
Шло время.
Труппа Чекки перебралась в цирк, и всех четверых детей стали учить ремеслу.
Репетиции начинались в половине девятого. Стуча от холода зубами, дети переодевались и приступали к упражнениям в полутемном цирке. Луиза с Эмэ ходили по канату, балансируя с помощью двух флажков, а папаша Чекки, сидя верхом на барьере, отдавал приказания.
Затем выводили коня, и Фриц разучивал жокейский номер.
Вооружившись длинным кнутом, папаша Чекки командовал. В тот день Фриц прыгал много раз. Номер не получался. Сначала Фриц упал, ударившись о барьер. В другой раз его толкнула лошадь. Кнут со свистом взвивался вверх и хлестал мальчика по ногам: на них вспыхнули длинные багровые полосы.
Папаша Чекки продолжал командовать. Подавляя слезы, мальчик прыгал снова и снова.
Но ему не удалось вскочить на лошадь, и он опять упал.
Застарелые рубцы на его теле открылись и стали кровоточить, и на ветхом трико проступили пятна.
А папаша Чекки все кричал:
— Encore! Encore! [Еще! Еще! (франц.)]
Запыхавшись, судорожно всхлипывая, так что он едва успевал вздохнуть, Фриц с искаженным от боли лицом прыгал снова и снова.
Кнут настигал его, и мальчик твердил в отчаянии:
— Не могу! — Но его заставляли снова и снова вскакивать на коня.
И опять папаша Чекки свирепо хлестнул лошадь, и та понеслась вскачь, унося рыдающего мальчугана, ко-торый уже не помнил себя от боли.
— Не могу больше! — в муке простонал он.
За этой сценой молча наблюдали артисты, стоявшие в партере и в ложах.
— Encore! — крикнул Чекки, и Фриц снова прыгнул.
Забившись в уголок ложи, бледная, с побелевшими губами, Эмэ со страхом и злостью следила за тем, что происходило в манеже.
Папаша Чекки не унимался. Час прошел, еще четверть часа. Тело Фрица превратилось в сплошную рану. И опять он упал, и еще, и еще, и, корчась от боли, бился ногами о песок, и снова падал.
Нет, прыжок больше не получался. И Чекки прогнал Фрица с манежа, послав ему вдогонку грубое ругательство.
Эмэ выбежала из ложи: стеная от боли, Фриц, словно раненый зверь, укрылся за штабелем обручей. Задыхаясь, сжимая кулаки, он изрыгал отчаянные проклятия— весь набор бранных уличных слов и ругательств, подслушанных в конюшне.
Эмэ молча присела рядом с ним. Ее бледные губы дрожали.
Дети долго сидели во тьме, спрятавшись за обручами. Наконец Фриц откинулся назад, прислонившись головой к стенке, и уснул, сраженный усталостью и болью, а Эмэ, все такая же бледная, продолжала недвижно сидеть рядом, словно оберегая его сон.
Прошли годы. Все четверо теперь уже взрослые.
Папаша Чекки умер. Его до смерти зашибла лошадь.
Но труппа не распалась. Дела ее временами шли хорошо, временами — из рук вон плохо. Ей случалось выступать и на самых крупных аренах, и на самых что ни на есть захудалых.
Как явственно Эмэ виделось сиротливое, с белеными стенами здание провинциального цирка, где им привелось работать в ту зиму! Стояла ледяная стужа. Перед самым представлением в цирк вносили два чана с углем, и все здание наполнялось дымом, так что нечем было Дышать.
В конюшне посиневшие от холода артисты протягивали обнаженные руки к угольному котлу, а клоуны, пытаясь согреться, скакали в матерчатых туфлях по голой земле.
Труппа Чекки работала во всех жанрах. В танцах Фриц был партнером Эмэ. Затем Эмэ выступала с парфорсной ездой, и Фрид, как шталмейстер, натягивал ей подпругу.
Труппа выкладывалась вовсю: она держала половину программы.
