Анатолий Санжаровский - Оренбургский платок

– Крепше держи, – шуткой отбивалась я.

А намедни какую отвагу себе дал! Эвона куда жиганул! Возьми храбродушный да и брякни:

– Айдаюшки, хорошава, убежим куда-нибудь!? А?..

Меня так и охлестнуло жаром.

– Это зачем же куда-нибудь, неразборчивый? Ты твёрдый маршрут выбрал?

– Выбрал! Выбрал! Не долбень какой... Парнишок я донный. Всё прошёл. На дорожку на мою не зобидишься... Потайной ходец знаю.

– К Боженьке на небко?

– Ну-у... Чего хмылиться? Нам туда рановатушко. Да и пока не званы-с. Нам, дорогомилая, абы ото всяческих глаз поодаль...

– Цо-опкий шуруповёрт! Бежал бы, дрыхоня, лучше спатушки. Не то ссохнешься, боров толстомясый!

– Ну-у, топотунчик, серчать не надо. Действует на красоту... Да, за щёку я помногу кладу. Так оттого цвету! Разь худо, когда мужик справный? Со мноюшкой ты б каталась, как на блюде. Хо-ольно б жила-была, как у Христа за пазушкой...

– Или ты перехлебнул? Ну с больша это ума, болток, подсаживаешь меня в чужу пазуху? Христа-то с пазушкой не путляй сюда. Может, ты библией тюкнутый иль праздничным транспарантом?

– Ну, на кой ты всхомутала на меня эту небыль? Библия меня не вманила и не вманит, как мой отче ни старайся. С библией мы в полном разводе. Так что ей бить не меня. И транспарантам не ломаться об мой хипок. По праздникам я на гуляшках не прохлаждаюсь.

– Какие мы святые...

Я отступно помолчала.

Поменяла песню да снова полезла в раздоры.

– Ты к Боженьке на ступеньку ближе. Должен знать... Скажи, вот в молитвах просят: «Хлеб наш насущный дай нам днесь». А почему просят-то каждый-всякий раз лише на один день? Боже наш, хлебодавец, весь в бесконечных потных трудах! А чего не напросить хлеба сразу на всю жизню?

– А зачерствеет! – и бесстыже, котовато так щурится.

Пыхнула я:

– Меньше, попёнок, жмурься! Больше увидишь!

– А всё надобное я так лучша вижу.

– Ой, балабой! Ой, и балабо-ой! Воистину, поповские детки, что голубые кони: редко удаются.

Плюнула в зле ему под ноги да и насторонь. К дому.

Он следом пришлёпывает. Дробит:

– Другонька... Ну чего в руганку кидаться? Чего кураж возводить? Чего капризы закатывать? Хорошество не вечно. Смотри, ломака, года тебе выйдут красные, докапризничаешься до лишней[3] !

– Те-то что за заботушка? Гли-ка, нелишний, прям на– расхап! Глянь спервачка на себя!

– А что?

– А то! Гляжу я тебе в лицо, а наскрозь вижу затылок. Эвона до чего ты, шныря, пустой! И все гайки у тебя в голове хлябают!

Глухой осенью наявляется Михаил.

Знает, где меня искать. Сразу на посиделки.

Только он через порог – мы все так и расстегнули рты настежь.

Вот тебе на-а!..

Разоделся в струночку! В лаковых сапожках... В троечке... Ха! Припавлинился!

Так у нас в Жёлтом не ходят.

Подружка моя Лушенька Радушина, – а была Лушенька ртуть-человек, девчоночка хорошенькая, как хрусталик, – прыг только на скамью, приветно затрещала:

– Песня тогда красивит, когда её поют!

И повела:

– Много певчих пташечек в наших лесах,Много красных девушек в сёлах-городах,Загоняй соловушку в клеточку свою,Выбирай из девушек пташечку-жену.

Все наставили глаза на меня. Ждут не дождутся, что же я.

А я во весь упор вежливо смотрю на невозможного раскрасавца своего и – ах-ах-ах! – представляю, как бы должна сильно ресничками хлопать, раз сердечко при последних ударах.

Только чувствую, не трепещет моё сердечко.

Тут Лушенька толк, толк меня в плечо. То ли красику[4] кажет, кто его невеста, – а ну ошибётся в выборе? – то ли мне велит спохватиться.

Растерялась я. Первый раз в жизни растерялась девка-ураган.

Это им так на первые глаза казалось, как потом говорили мне. На самом же деле, ещё с секунду, я б упала на пол со смеху. До смерти распотешил меня весь этот концертишка с важнющим женихом.

Вижу, зовёт несмелой рукой на двор.

Я и выйди эдак небрежно с единственным желанием отбить непутёвому гулебщику охоту бегать за мной. Пора закрывать эту кислую комедию!

– Ну что, Ннюра, ты... сссогласишься?..

– Сбегать за тебя? – полосонула под занозу, с язвой.

– На коюшки торопиться?.. Чего бегать?.. Слышу, в голосе обида плотнеет. – Впросте выйти... Не на день... Да... Я хочу на те жениться...

– Всего-то и кренделей?

– Да-а... Вон все наши... тятяка, дядья там... уже покатили назад в Крюковку. А я за тобой и заверни...

«Ну тишкину мать! Вот Господь слепца навязал!» – про себя взлютовала я. А ему сказала, как отрезала:

– И не думай, и в уме не держи! За тридцать девять земель в тридесятое царствие я дажно и не собираюсь ехать.

– Ннну, что ж... Ззнать, не подберу я с тобой оообщий язык... Ввволя твоя... Ссилой в милые нне вввъедешь...

7

Глубину воды познаешь,

а душу женщины нет.

Побыл Михаил до конца посиделок, идём к нам. Какой гостильщик ни пустой, в ночь в дорогу не погонишь.

Идём, а моя Лушенька и кольни:

– Жених, а жених! Жениться приехал, а денег много? Вечёрку ладить будешь?

– Хватит и на вечёрку. Хватит и на свадьбу. Пятьдесят два рубляша! Золотой сезон!

Деньги эти и в сам деле большие. Две самолучшие купишь коровы и на магарыч с лихвой останется.

Вот и наш курень.

Открыла дверь мама.

Завидела незнакомца, с испугу вальнулась к стенке.

– Кто это? – шепнула.

Я пожала плечами. Прыснула в кулак Луша.

– Ма, – говорю я, – да не пугайтесь вы так гостя! Не довеку... Пускай до утреннего побудет поезда... А я пойду к Лушке.

– Об чём речи...

Мама накинула свету лампе, что мерцала у неё в руке, до крайности размахнула дверь в боковушку. Подняла на Михаила приветливые глаза.

– Проходьте, проходьте, гостюшка...

Поставила на стол лампу рядом с будильником, лежал вниз лицом.

– Оно, конешно... – мама взяла весело цокавший будильник, близоруко глянула на стрелки. – В три ночи горячими пельменями не попотчую гостюшку. Но кружка молока сыщется.

Михаил конфузливо попросил:

– Не надо... Я даве ел...

В ласке возразила мама:

– Я не видала, гостюшка, как вы ели... Покажете...

Опустила будильник на ножки. Вышла.

Пала тишина.

Слышно было, как удары будильника с каждым разом всё слабели. Будто удалялись.

– Сейчас станет, – в удивленье обронил Михаил.

– Всебеспременно! Далёкого дорогого гостеньку, – сыплю с холостой подколкой, без яда, – застеснялся. Гмм... Навовсе, блажной, заснул. Только что не храпит. Разбужу...

Я пошлёпала будильник по толстым щекам.

Молчит.

Не всегда просыпается от шлепков. Одно наверно даёт ему помощь – положить вниз лицом. Будилка у нас с припёком. Настукивает только лёжа. Вот взял моду. Всех побудит, а сам всё лежит лежнем!

Перекувыркнула – зацокал!

Вошла мама с полной крынкой вечорошнего молока. Налила доверху в кружку. Потом внесла на рушнике кокурку.[5]

– Прошу, гостюшка, к нашему к хлебу. – Высокую уёмистую кружку с молоком мама прикрыла хорошей краюхой кокурки. – Присаживайтеся к столу... Стесняться будете опосля.

Михаил вроде как против хотения – в гостях, что в неволе, – подсел к еде.

Мама заходилась стелить ему на сундуке.

– Покойной ночи, Михал Ваныч! – рдея, пропела Луша.

– Заименно, девушки, – на вздохе откликнулся Михаил и заботливо засобирал мякушкой со стола крошки – напа?дали, когда мама резала кокурку.

Мы с Лушей выходим.

На улице пусто, тихо, темно. Нигде ни огонёшка. Только у нас смутно желтело одно окно.

Луша посмотрела на то чахоточное окошко долгим печальным взглядом. Усмехнулась.

– Луш, ты чего?

– Чудно?... Жениху стелют дома у невесты. А невеста в глухую ночь – из дому!

– Не вяжи что попало. Какая я невеста?

– Нюр! А не от судьбы ль от своей отступаешься? Парняга-то какой!

– Ну, какой?

– Скажешь, тупицею вытесан?

– Вот ещё...

– То-то! С лица красовитый? Красовитый. Есть на что глянуть. Умный? Умный. Не подергу’листой[6] какой... Работящой? Работящой. Рукомесло при нём в наличности. Не отымешь. Штукатур! Сюда ж клади... Весёлый. Гармонист. Танцор. Обхождением ласковый... Обаюн[7] ...

– Стоп, стоп, стоп! Когда ж ты всё это разглядела?

– А вот разглядела... Подумай, ну чем Блинов не взял?

– Я давно-о, Луша, подумала. Есть Лёня. Больше мне никого не надо.

– Лёня да Лёня! Что в Лёне-то?

– А то, что в третьем ещё классе сидела с Лёнюшкой за одной партой!

– Хо! Стаж терять жалко!

– Жалко.

– А ты не жалей. В пенсионный срок могут и не зачесть! А выбирай вот я... Чёрные глаза моя беда. Я б потянула руку за Михал Ваныча. У Михал у Ваныча глазочек – цветик чернобровенький...

– Э-э, мурочка любезная, суду кое-что ясно... Похоже, скоропалительно врезалась? Во-он чего ты светишься вся, как завидишь его! Во-он чего дерёшь на него гляделки! Стал быть, иль нравится?