Анатолий Санжаровский - Оренбургский платок
Волосы я наверх расчёсывала.
Была у меня коса толстая, чать, ниже пояса. Ну прямушко вот так! В косе лента сегодня одна, назавтра другая.
Женихи вкруг меня вились, как пчёлы у свежего цветка с мёдом.
Тогда женихи были ой да ну! Не то что лишнего слова сказать – рта боялись открыть.
Какой я, девка-ураган, на них гипноз имела, досегодня понять не могу.
Был у меня Лёня.
Высокий такой, красивый, глаза весёлые. А сам стеснительный-стеснительный.
Он пас стадо. Я звала его пастух мой овечий.
Идёшь на посиделки, а нарядишься вроде на свадьбу.
Короткая, тоненькая веретёшка уткнулась носом в блюдечко на коленях, вертится без шума. Прядёшь... Что мне прясть? Пряли б волки по закустью да мне б початки знай подносили. Только чтото не несут. Надо самой прясти. Прядёшь пух, а сама раз за разом только зырк, зырк, зырк в шибку. Не замаячил ли?
Пора бы и придти – ребят всё ни одного.
Грустно так станет да и затянешь.
По части песен, частушек я была оторвибашка. Самолично всё сочиняла. Большая была песельница.
Голос у меня сильный. С первого класса до замужества пела в церковном хоре на клиросе. Пела в клубе.
Запечалимся да и заведём всем девишником:
– Пряди, пряди, веретенце,Пряди, не ленись.Вейся, вейся, нитка, тоньше,Тоньше и не рвись.Чтоб свекровка – злая матьНе могла сказать:«Нитки толсты, нитки плохи,Не умеешь прясть...»
А ребят всё нет как нет.
С вечора не должны б забыть дорогу.
Может, заблудились?
Ну и блудите!
И давай их продёргивать в подергушках-повертушках[2] . Не надобны нам такие раздушатушки!
– Ах, бывало, вкруг миловаЯ, как веточка, вилась.А теперя, как водичка,От милова отлилась.
За Лизой чудит Федюня:
– Через Мишу свет не вижу,Через Петю хлеб не ем.Через Васю дорогогоС ума спятила совсем.
А Луша:
– Куплю ленту в три аршина,К балалайке привяжу.Тебе, милый мой, на память,А я замуж выхожу.
А Фёкла:
– Треплет, треплет лихорадка,Треплет милова мово.Затрепи его сильнееЗа измену за ево.
А Маруся:
– Ты не стой у ворот,Не приваливайся.За тебя я не пойду,Не навяливайся.
Не отламывала жали и я своему Лёне.
Как гаркну не на всё ль Жёлтое:
– Невесёлый нынче вечер:Не пришёл пастух овечий!
А грешила.
Не было вечера, чтоб не пришёл.
Задержится, глядишь, со стадом. А пойди петь про него, а как зачни душа душу звать – вот он уже спешит-идёт, каблучками стёжку жгёт, вот уже на пороге, заносит скорую весёлую ноженьку через порожек и улыбается, улыбается. Да не один, с дружками да с гармошкой.
Всвал покидают девчата в угол спицы, клубки, веретёна! Ой, устали! Погляньте, как устали! Ой, отдыхать!
Задуют лампу да и айдатеньки в проминку по Жёлтому с песнями под гармошку.
Парубки затягивают первой свою наилюбимую.
У Лёни была своя любимая песня. Вот эта... Правда, сам он не пел, всё стеснялся. А вот послушать любил...
– Ветер по полю шумит,Весь казак в крови лежитНа кургане головой,Под осокою речной;Конь ретивый в головах,А степной орёл в ногах...«Ах, орёл, орёл степной,Побратаемся с тобой.Ты начнёшь меня терзатьИ глаза мои клевать!Дай же знать про это ей,Старой матери моей.Чуть начнёт она пытать,Знай о чём ей отвечать.Ты скажи, что вражий ханПолонил меня в свой стан,Что меня он отличилИ могилой наградил.С сыном ей уже не житьИ волос ему не мыть.Их обмоет ливень гроз,Выжмет досуха мороз,И расчешет их бурьян,И раскудрит ураган.Ты не жди его домой,Зачерпни песку рукойДа посей, да поджидай,Да слезами поливай,И когда посев взойдёт,Сын на родину придёт!»
Побрались за руки. Невспех идём себе, идём...
Кто поёт, кто подпевает. А кто и пенье милованьем слади?т...
Не беда, какая парочка споткнётся, приотстанет.
Через минуту-две нагоняют. Рады-радёшеньки, сияют.
Поцелуй нашли!
А у меня с робким Лёней – ну тишкину мать! – ни находок, ни разговору. А так... Одни междометия... горькия...
А каюсь...
В корявой башке моей всё свербела сладкая теплиночка:
«Миленький мой Лёнька,Мой хороший Лёнька,Ты за талию меняПотихоньку тронь-ка!»
Да куда!
Мысли мои он читать не мог и на самом близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был. Крепче всего выходило у него багровое молчание. По лицу вижу, край зудится что сказать, да рта открыть смелости Боженька не подал...
А и то ладно. А и то сердцу отрада...
Погуляем с часочек, там и снова делу честь.
5
Изнизал бы тебя на ожерелье
да носил бы по воскресеньям.
Стоял теплый май.
Цвели ромашишки.
Из села Крюковки – это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, – наехали мастеровые строить нам станцию.
Был там один дружливый гулебщик с гармошкой. Исподлобья всё постреливал. А наведу на него смешливый свой глаз – тут же отвернётся.
Поначалу отворачивался, отворачивался. Потом и перестань.
Подступается, шантан тя забери, с объяснением.
– Говорю я, Нюра, прямо... Человек я простой...
– Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.
– Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу...
– Кыш, божий пух! – смеюсь. – Кыш от меня!
– Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку...
– Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!
– Да-а... Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами...
– А чем же ты передашь-то? Гармонией?
– Нет. И гармонией не могу. – Осклабился, только зубы белеют.
– Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!
А он, водолаз, напрямки своё ломит:
– Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.
Заложил Михаил начало.
Стал наведываться на посиделки.
Играл на гармошке трепака, казачка. Плясали как! Будто душу тут всю оставили...
Сормача играл...
Играл всё старые танцы.
А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.
Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.
Построили крюковские нам новую станцию.
По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену написал Михаил толстой кистью чёрно: «Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес за ягодами, увижу, вспомню всё, наплачусь – тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру на посиделках. Манит эдак пальчиком на улицу.
– Нюронька! А поть-ко, поть-ко сюда-а...
– Ну!
Я как была – на крыльцо.
Иду, а он загребущие глазищи свои бесстыжие и на момент не сгонит с меня. От девчат мне дажь совестно.
– Оглобелька, – в мягкости подкручиваю, – ну ты что уставился? Глазики сломаешь...
– Не бойся, не сломаю.
– Ну, ты зачем пришёл?
– Попусту, Нюронька, и кошка на солнце не выходит.
– С кошкой дело ясное. А ты?
– А что ж я, глупей кошки?
– Тебе лучше себя знать. Так что там у тебя?
– А всё то жа... Я те, Нюронька, гостинчик принёс...
И достаёт из пузатенького кулька одно круглое печеньице.
В опаске протягивает – не беру.
– Брезгуешь? Я и не знаю, как тя и потчевать, Нюронька...
Вывалил весь кулёк на стол под яблоней.
Я и не подошла к тому печенью.
Видит он такой оборот, покачал головой, вздохнул да и побрёл к куреню, где квартировали крюковские.
6
Девичье нет не отказ.
Через недельку так нашла я копеечку орлом.
К письму.
Почтарка в тот же день исправно занесла.
Первый писать решился я Вам невольно:Любовь заставила меня.Она уж давит сердце больно,Прошу выслушать меня.Зачем я поздно встретил Вас?С тех пор нигде не нахожу веселья...
И так далей.
Всё письмо вот в такущих в стихах. Ну полный тебе колодец слёз!
Слёзная картинка.
Не думала, что любовь и штукатуров делает стихоткачами.
Потом – пустая голова ну хуже камня! – скачнулся засылать из своего Оренбурга подарки. Духи, пудру, платок шёлковый, башмаки козловые...
Я всё смеялась на его письма. Написала и сама одно. Мол, не пиши и дажь не мечтай. Я не кукла-дергунчик, не томоши боль меня.
Но до него моё письмо не добежало. Перехватил женатик попович. Соседец наш.
Крутощёкий попович уже и ребятёнка сладил на свой образец. Двугодок сын рос.
А при встречах попич отдувался и не забывал всё петь мне про свои симпатии.
– Знаешь, хорошуля, когда ты проходишь мимо окна, всё во мне холонет. Я дажь ложку роняю за обедом. Так вот... тому давно... как люблю тебя...
– Крепше держи, – шуткой отбивалась я.
А намедни какую отвагу себе дал! Эвона куда жиганул! Возьми храбродушный да и брякни:
