Ги Мопассан - Наследство
Всю неделю Кашлен волновался из-за предстоящего обеда. Долго в семье обсуждали меню, которому полагалось быть скромным, но изысканным. Порешили так: закуски: креветки, колбаса, омары, бульон с яйцом, жареная курица, зеленый горошек, паштет из гусиной печенки, салат, мороженое и фрукты.
Паштет купили в соседней колбасной, попросив отпустить самого лучшего качества, так что горшочек обошелся в три с половиной франка. Что до вина, то Кашлен приобрел его в погребке на углу, где постоянно покупал разливное красное, которым обычно довольствовался Он не захотел обращаться в большой магазин, рассуждая так: «Мелким торговцам редко удается сбыть дорогое вино, так что оно подолгу хранится у них в погребе и должно быть превосходным».
В субботу он вернулся домой пораньше, чтоб удостовериться, что все готово. Служанка, открывшая ему дверь, была краснее помидора, потому что из страха опоздать она затопила плиту с полудня и целый день жарилась возле нее; да и волнение давало себя знать.
Кашлен наведался в столовую, чтобы проверить, все ли на месте. В ярком свете лампы под зеленым абажуром, посреди небольшой комнаты белел накрытый скатертью круглый стол. По бокам каждой из четырех тарелок с салфетками, которые тетка, мадмуазель Кашлен, свернула наподобие епископской митры, лежали ножи и вилки из белого металла, а перед каждым прибором стояло по две рюмки — большая и маленькая. Сезар сразу же решил, что этого недостаточно, и крикнул:
— Шарлотта!
Дверь слева отворилась, и вошла низенькая старушка. Шарлотта была старше брата на десять лет. Ее худое лицо обрамляли седые букли, завитые на папильотках. Тоненький голосок казался слишком слабым даже для ее тщедушного, сгорбленного тела; ходила она словно сонная, слегка волоча ноги.
В дни молодости о ней говорили: «Какая миленькая!»
Теперь она превратилась в сухонькую старушонку, по старой памяти очень опрятную, упрямую, своевольную и раздражительную, с умом ограниченным и мелочным. Она была очень набожна и, казалось, совсем позабыла похождения минувших дней.
Шарлотта спросила брата:
— Тебе что?
Он ответил:
— По-моему, двух рюмок мало — получается недостаточно внушительно. Что, если подать шампанское? Это обойдется не дороже трех-четырех франков, а зато можно будет поставить бокалы. Комната сразу примет другой вид.
Шарлотта возразила:
— Не вижу надобности в таком расходе. Впрочем, ведь платишь ты, меня это не касается.
Кашлен колебался, пытаясь убедить самого себя:
— Уверяю тебя, что так будет лучше. И потом это внесет оживление; подать к праздничному пирогу шампанское совсем неплохо.
Этот довод заставил его решиться. Надев шляпу, он снова спустился вниз и пять минут спустя вернулся с бутылкой, украшенной огромной белой этикеткой с пышным гербом: «Шампанское пенистое. Высшего качества. Граф де Шатель-Реново».
— И обошлось-то всего в три франка, — объявил Кашлен, — и, кажется, превосходное.
Он сам вынул из буфета бокалы и поставил перед каждым прибором.
Дверь справа отворилась. Вошла дочь. Это была голубоглазая румяная девица с каштановыми волосами — рослая, пышная, крепкого сложения. Скромное платье хорошо обрисовывало ее полный и гибкий стан. В ее звучном, почти мужском голосе слышались волнующие низкие ноты.
— Боже мой, шампанское! Вот радость-то! — воскликнула она, по-детски хлопая в ладоши.
— Смотри, будь любезна с гостем, он оказал мне большую услугу, — предупредил отец.
Она звонко расхохоталась, что должно было означать: «Понимаю».
В передней зазвенел колокольчик; входная дверь открылась и захлопнулась. Вошел Лезабль. Он был очень представителен: черный фрак, белый галстук, белые перчатки. Восхищенный Кашлен в смущении бросился навстречу:
— Но, дорогой друг, здесь все только свои; я, как видите, в пиджаке!
Молодой человек возразил:
— Знаю, вы говорили мне. Но у меня такая привычка — выходить по вечерам только во фраке.
Он раскланивался, держа цилиндр под мышкой. В петлице у него красовался цветок. Сезар познакомил его:
— Моя сестра мадмуазель Шарлотта, моя дочь Корали; мы запросто зовем ее Кора.
Все обменялись поклонами. Кашлен продолжал:
— Гостиной у нас нет. Это немного стеснительно, но мы обходимся.
Лезабль возразил:
— Но у вас прелестно!
Затем у него отобрали цилиндр, который он держал в руках. И он стал снимать перчатки.
Все сели, молча, через стол, разглядывая гостя; немного погодя Кашлен спросил:
— Начальник еще долго оставался? Я ушел пораньше, чтобы помочь дамам.
Лезабль ответил небрежным тоном:
— Нет. Мы вышли с ним вместе: нам надо было переговорить по поводу брезентов из Бреста; это очень запутанное дело, с ним у нас будет много хлопот.
Кашлен счел нужным осведомить сестру:
— Все трудные дела поступают к господину Лезаблю; он у начальника правая рука.
Старуха, вежливо кивнув, сказала:
— Как же, как же, я слышала о способностях господина Лезабля.
Толкнув коленкой дверь, вошла служанка, высоко, обеими руками неся большую суповую миску.
— Прошу к столу! — пригласил хозяин. — Господин Лезабль, садитесь здесь, между моей сестрой и дочерью. Надеюсь, вы не боитесь дам?
И обед начался.
Лезабль был очень любезен, но с оттенком превосходства, почти снисходительности; он искоса поглядывал на молодую девушку, изумляясь ее свежести и завидному здоровью. Зная о намерении брата, мадмуазель Шарлотта изо всех сил старалась поддержать пустую болтовню, перескакивая с одного предмета на другой. Сияющий Кашлен говорил слишком громко, шутил, подливал гостю вина, купленного час назад в лавчонке на углу,
— Стаканчик бургундского, господин Лезабль. Не стану утверждать, что это высший сорт, но винцо недурное — выдержанное и, во всяком случае, натуральное, за это я ручаюсь. Мы получили его от наших тамошних друзей.
Корали молчала, слегка раскрасневшись и робея от соседства с молодым человеком, мысли которого она угадывала.
Когда подали омара, Сезар объявил:
— Вот с кем я охотно сведу знакомство.
Лезабль, улыбаясь, рассказал, что какой-то писатель назвал омара «кардиналом морей», не подозревая, что омары прежде чем их сварят, бывают черного цвета. Кашлен захохотал во все горло, повторяя:
— Вот забавно! Ха, ха, ха!
Но мадмуазель Шарлотта рассердилась и обиженно сказала:
— Не понимаю, что тут смешного. Этот ваш писатель просто невежа. Я готова понять любую шутку, любую, но высмеивать при мне духовенство не позволю.
Желая понравиться старухе, Лезабль воспользовался случаем, чтобы заявить о своей приверженности католической церкви. Он осудил людей дурного тона, легкомысленно толкующих о великих истинах, и заключил:
— Что касается меня, то я уважаю и почитаю веру наших отцов, в ней я был воспитан и ей останусь предан до конца моих дней
Кашлен уже не смеялся. Он катал хлебные шарики и поддакивал:
— Справедливо, весьма справедливо.
Решив переменить наскучившую тему, он заговорил о службе, как склонны делать все, кто изо дня в день тянет лямку.
— Красавчик Маз, наверно, бесится, что не получил повышения, а?
Лезабль улыбнулся:
— Что поделаешь? Каждому по заслугам.
И они заговорили о министерстве; все оживились, — ведь дамы, которым Кашлен постоянно рассказывал обо всех чиновниках, знали каждого из них почти так же хорошо, как и он сам. Мадмуазель Шарлотту весьма привлекали романтическая фантазия и мнимые похождения Буасселя, о которых он так охотно повествовал, а мадмуазель Кору втайне занимал красавец Маз. Впрочем, они никогда не видали ни того, ни другого.
Лезабль отзывался о сослуживцах свысока, словно министр о своих подчиненных.
Его слушали внимательно.
— У Маза есть, конечно, свои достоинства; но, если хочешь чего-нибудь достигнуть, надо работать усердней. Он же любит общество, развлечения. Все это сбивает его с толку. Если он ничего не достигнет, то по своей вине. Может быть, благодаря своим связям он и дослужится до столоначальника, но не более того. Что до Питоле, надо признать, что бумаги он составляет недурно, у него неплохой слог, — этого нельзя отрицать, но ему не хватает основательности. Все у него поверхностно. Такого человека не поставишь во главе какого-нибудь важного отдела, но толковому начальнику, который сумеет ему все разжевать, он может быть полезен.
Мадмуазель Шарлотта спросила:
— А господин Буассель?
Лезабль пожал плечами:
— Ничтожество, полнейшее ничтожество. Вечно ему бог весть что мерещится. Выдумывает всякую чушь. Для нас он просто пустое место.
Кашлен захохотал:
— А лучше всех папаша Савон!
И все рассмеялись.
Затем перешли к театру и новым пьесам. Лезабль столь же авторитетно судил о драматургии и драматургах, оценивая сильные и слабые стороны каждого с самоуверенностью человека, который считает себя всеведущим и непогрешимым.
