Михаил Коцюбинский - Лошади не виноваты
Но они уже не занимали его. Он чувствовал какую-то тяжесть и не хотел признаться, что это была обида. Разумеется, они имеют право на землю, он всегда держался этого взгляда и всегда высказывал его, но чтобы у него... Вот тебе и добрые «соседские» отношения! Вспомнил все свои советы и помощь, крестины и сельские свадьбы, на которых был посаженым отцом. У этого самого Бондаришина он, кажется, крестил... А теперь все это забыто!
— На грядку луку и на крокет... Ха-ха!..
Солнце напекло ему лысину. Оно непреодолимо и беспрестанно обжигало лучами цветник и поля, бегущие с холма на холм до горизонта.
Вернулся в дом, надел картуз и, вместо того чтобы отдохнуть, но привычке, на кушетке после обеда, отправился во двор. Широкий двор зеленел муравой. Кучер возился с фаэтоном, а Савка вертелся возле него. Наверное, уже толкуют о новостях. Аркадий Петрович хотел приказать оседлать коня, но как-то не решался, словно очутился в чужом хозяйстве. Молча прошел он мимо них в ворота и вышел в поле. Рожь уже зацветала. Желтые пыльники тихо колыхались на волосинках вдоль колоса, и незаметная пыль золотилась на солнце. Детские глаза васильков мелькали в хлебах. Мышка вдруг зашелестела во ржи и побежала по тропинке вперед. Нивы то постепенно спускались в долину, то вдруг поднимались на отлогие холмы, словно земля в сладкой истоме выгибала спину, а Аркадий Петрович, отдавшись воле зеленых волн, старался ни о чем не думать и только вглядывался в таинственную глубину густых зарослей ржи, только ощущал под ногами нежную мягкость межи. Правда, с поля поднимались какие-то голоса, что-то говорили ему, но он не хотел слышать этого. Хотел покоя и одиночества. Но чем дальше уходил он в поле, тем явственнее становился голос земли, мягкий, искушающий, и спорил с ним. И тут он впервые ощутил всем существом, что это взывала к нему его земля, что он с ней так свыкся, как с женой, сыном, дочерью. Что здесь, где он проходит, ступали ноги отца и деда, и над полями раздавался их голос, голос целого рода Малый, что все, чем он гордится и что ценит в себе — его ум, вкус и культуру, даже его идеи,— все вскормили, все взрастили эти поля.
Но Аркадий Петрович уже смеялся над собой:
— Ха-ха!.. Заговорила дворянская кровь!..
Усилием воли он отмахнулся от этих мыслей и побрел дальше.
Слева, у сырой долины, кончалась рожь и начинался луг. Здесь паслись коровы и жеребята. Пастушок Федька, увидев пана, снял рваный картуз и стоял так, босой, с сумками через плечо.
— Надень картуз! — крикнул Аркадий Петрович.
Пастух не расслышал и побежал к нему.
— Картуз... картуз надень!..
Коровы разбрелись по лугу, жирные, тучные, как и трава. Жеребята подняли головы навстречу хозяину и ждали, напрягая жилы на крепких шеях, готовые вспрыгнуть и помчаться по лугу на тонких упругих ногах.
Подошел к любимому Ваське и начал почесывать ему шею, а Васька положил морду на его плечо, мечтательно смягчив выражение пугливых глаз. И так они долго стояли в какой-то животной приязни, и обоим было хорошо — одному почесывать, а другому принимать эту ласку.
«И это отнимут»,— горько подумал Аркадий Петрович, продолжая путь.
Он шел по свежей траве, влажной в низинах, а солнце зажгло зеленым огнем конский щавель и стебли чертополоха.
Было сегодня что-то пленительное, что-то особенное в его земле, как в лице покойницы, с которой прожил всю жизнь, а теперь должен расстаться навеки. Какие-то цветы и растения, бывало, незаметные, тихая ласковость контуров, ароматы трав и земли, теплые родные просторы.
Высокие вербы шумели надо рвом, и небо между ними синело, словно эмаль. Перепрыгнул через канаву, искупавшись в материнке и полыни, и снова вышел на тропинку. По одну сторону волновалась рожь, по другую желтел глинистый обрыв, пестревший красными маками. Как красиво! Ему казалось, что он здесь впервые. Не чужое ли это все? Нет, он шел по своей земле. Удивительно, как он мало знает поместье. Мухи жужжали в цветах. Мышка рылась в глине и обнюхивала ямку. Тропинка постепенно поднималась в гору, местами теряясь в густых лопухах. Теперь поле все шире расправляло свои плечи, все дальше расстилало свои одежды, и, когда он взобрался на холм, перед ним открылись во всей красе его нивы, зеленое пятно заливного луга, далекая полоска леса... И здесь, стоя в центре своей земли, он скорее почувствовал, чем подумал, что никому ее не отдаст.
— Стрелять буду, если придут...
Это так неожиданно прозвучало, что он удивленно оглянулся.
Неужели это он?
Но вокруг только нивы катились с холма на холм.
Ему сделалось стыдно. Фу, какое свинство!.. Снял картуз и вытер на лбу пот. Неужели он мог дойти до этого? Разумеется, нет. Разве он может пойти против себя, против всего, во что он верил, чего не скрывал. Таких, как он,— горсточка, и что они значат в великом процессе жизни? Несколько засохших листочков на зеленом празднике весны. Ясно, грядкой лука не проживешь, придется служить под старость. Две маленькие комнатки на окраине. Жена сама будет готовить обед. Он — ходить с корзинкой на базар. Ставь самовар, Аркадий!.. В самом деле, сумеет ли он поставить самовар? Надо научиться. Антоша и Лида заработают на хлеб, они молоды. А тебе, Мышка, придется забыть кремы и вкусные косточки...
Глупая Мышка будто обрадовалась такой перспективе. Прыгала ему на ногу и вымазала землею брюки. Но что там брюки! Ему даже приятно было воображать себя бедным, забытым, уничтоженным великим процессом. Он мученик и добровольно несет свой крест. Ощущал, как его тело приятно покрывается испариной, дыхание становится чистым и легким, а жалость к себе возбуждает аппетит. Такой молодой аппетит, такой здоровый, что просто чудо! Догадаются ли только приготовить к ужину молоденькие шампиньоны так, как он любит: целенькие, густо политые сметаной и освеженные зеленым лучком... Надо было сказать Мотре... Черт побери! Всегда эти истории разжигают его кровь, заставляют ее играть. Но, собственно говоря, что же случилось? Какая-то невероятная похвальба, глупые угрозы. Они развеются тотчас, стоит только поговорить с селом. Все будет по-старому, тихо и мирно — ведь кто бы осмелился отобрать у него землю?.. У него? Ха-ха!
— Мышка, avanti![4]
Однако дома и не думали подавать ужин.
Софья Петровна ждала его на террасе, и не успел он снять картуз, как она напустилась на него:
— Аркадий, у тебя есть дети!
Под глазами у нее чернели круги.
— Ну, есть, душенька.
— Тут не до шуток. Ты должен ехать к губернатору...
Аркадий Петрович пожал плечами и отвернулся.
— Надо просить, чтобы он сейчас же прислал казаков.
— Прости, Соня, ты мелешь вздор.
— А что же, дожидаться, чтобы мужики землю отобрали?
— Ну, и отберут. Земля принадлежит им.
— Ты помешался на либеральных идеях. Если ты упрямишься, я их сама позову.
— Я не потерплю казаков у себя.
— Без них не обойдешься.
— А я устрою скандал и не знаю, что сделаю... в тюрьму пойду... в Сибирь...
— Аркадий, голубчик...
— ...на каторгу пойду, а не допущу...
— Пойми же, Аркадий.
Но он не хотел понимать. Расшумелся, как самовар, который вот-вот побежит. Кричал, весь красный и мокрый, топал ногами и так махал руками, будто перед ним была не жена, а ненавистные казаки.
Так из разговора ничего и не вышло, только ужин ему испортили. Тем более что забыли приготовить шампиньоны.
— А где же Антоша?
Его не было за ужином. И по тому, как смутилась Софья Петровна, сочиняя небылицы, по тому, как Лида сжала губы, он догадался, что от него что-то скрывают.
Но ничего не сказал.
Наутро Аркадий Петрович проснулся в отвратительном настроении. Уже в том, как Савка внес воду и с грохотом поставил на умывальник, а выходя, стукнул дверью, он почувствовал неуважение к себе.
«Знает, шельма, что мужики завтра отберут землю, а с голодранцем нечего церемониться...»
Позавтракал без аппетита и отправился по хозяйству. Обошел сад, запертые амбары, у которых Мотря, подоткнув подол, кормила гусей, пустые хлевы, откуда из глубоких черных отверстий шел едкий запах.
Кучер во дворе мыл фаэтон.
Потом заглянул в конюшню. Там топтались лошади и жевали овес, а у дверей лежала большая куча старого навоза. Возле нее, уронив оглобли в траву, покоилась мокрая бочка с водой.
— Ферапонт, сейчас же перебрось навоз за конюшню! Набросал перед дверьми, словно напоказ...
Кучер разогнул спину и стоял, держа мокрую тряпку в красных руках.
— Слушаюсь.
«А ведь ни к чему это,— подумал Аркадий Петрович,— но раз велел...»
Мимо ворот проходил Бондаришин и, увидев пана, поклонился ему.
«Вишь, едва приподнял бриль,— вскипел Аркадий Петрович.— Что я им теперь? Я им уже не нужен...»
— Хам! — бросил сквозь зубы, глядя вслед Бондаришину.
Спустившись с крыльца, отправлялся в ежедневное «плавание» слепой адмирал под руку со своим «миноносцем». Они прошли мимо, даже не заметив его.
