Даниел Чонкадзе - Сурамская крепость
После вторых петухов Дурмишхан поднялся, помянул имя божье…
— Вот это так тушинский прыжок! — воскликнул Алекси.
— Что поделаешь, я не прослушал еще у тебя курса логики, мой несносный философ, — досадливо отозвался Сико.
— Продолжай, не обращай на него внимания! — кричали молодые люди.
— После вторых петухов Дурмишхан встал, помянул имя божье, вывел из конюшни коня, почистил его, накормил ячменем и оседлал. Гулисварди, разумеется, тоже не сидела без дела — она хлопотала, собирая Дурмишхана в дорогу. Когда петухи пропели в третий раз, Дурмишхаи подтянул подпруги, перекинул через седло хурджин, вскочил на коня и пустился в путь. Куда? Если бы вы спросили в ту минуту самого Дурмишхана, уверяю вас, он не мог бы ответить, куда направляется. Да и было ли у него время думать об этом! Он испытывал только одно желание: поскорее покинуть город, оттого что жизнь в Тбилиси означала для него рабство, оттого что Тбилиси напоминал ему о горьких годах его юности, наконец оттого, что ему не терпелось насладиться свободной жизнью, узнать ощущения человека, который никому не дает отчета в своих поступках и распоряжается собой по своему усмотрению. И вот едет мой Дурмишхан… Взгляните, как ловко он сидит на коне! Разве он не похож на знатного дворянина? Да и кого ему бояться, почему не держаться ему спокойно и горделиво? Кто посмеет сказать ему грубое слово? Правда, он не дворянин, но что же из того?
Много подобных мыслей проносилось в голове Дурмишхана, и он незаметно доехал до Дзегви. Но странствиям свойственна одна своеобразная черта: проедет путник несколько верст, утомится слегка и, как бы ни был он весело настроен вначале, вдруг у него как-то странно сожмется сердце и невольно охватит тоска. И тогда он либо затянет песню, либо погрузится в раздумье.
В первом случае со стороны может показаться, что он необычайно весел, а во втором — что он чем-то глубоко огорчен. Но эти впечатления обманчивы, на самом деле путник задумался оттого, что дал волю своей фантазии: он строит воздушные замки, предается мечтам, которым никогда не суждено исполниться, у него хорошо на душе, более того — он счастлив в эти минуты.
Таковы именно были ощущения Дурмишхана, когда он подъезжал к Дзегви. Вот перед ним золотистая нива, с которой ветер заигрывает, как жених со стыдливой невестой: ветерок льнет к ниве, нашептывает ей слова любви, а она робко уклоняется от него. Вот овцы, сбившиеся в знойный полдень под тенистым деревом. Взгляните на пастуха, он полон довольства, весь облик его выражает радостное удовлетворение, когда он, наигрывая на волынке, поет хвалу своему лохматому псу. А с каким сосредоточенным видом слушает пес своего хозяина — словно старается не пропустить ни одного его слова! Вот десять пар волов тянут плуг под звуки неизменной оровелы. Взгляните на пахаря! Сам Крез не испытывал такой гордости, как этот крестьянин в те минуты, когда он покрикивает на погонщиков, чтобы те подгоняли волов. А волы! Посмотрите, как они шагают в ногу под песню пахаря, словно опытные плясуны под музыку! А наш буйвол! С каким глубокомысленным видом бредет он по борозде, — можно подумать, что он занят доказательством пифагоровой теоремы.
Слышите ли доносящуюся издали соловьиную трель? Надо быть глухим, чтобы не различить в ней призыва любви, надо обладать каменным сердцем, чтобы при этом не вспомнить свою молодость, если вы старик, и свою возлюбленную, если вы молоды, — ибо невозможно, чтобы молодой человек ни в кого не был влюблен. Вспомнил и Дурмишхан то быстро промелькнувшее время, которое он провел со своей Гулисварди. Ему казалось, что он любит ее, — да и не одну Гулисварди любил он сейчас, а весь мир готов был заключить в свои объятия.
«Эх, хорошо бы, — раздумывал Дурмишхан, — иметь хоть какой-нибудь кусок земли да пару-другую волов, и чтоб рядом со мной была моя… моя Гулисварди».
Но эти мысли тотчас сменились другими — уже безрадостными: чтобы достичь всего того, к чему стремился Дурмишхан, нужны деньги, а их у него нет. Тех нескольких червонцев, которые он ценою многих трудов, а может быть, и неправедными путями, скопил, служа князю, конечно не могло хватить для осуществления его замыслов. И снова тяжко задумался Дурмишхан. Только теперь осознал он всю беспомощность своего положения.
«Не беда, бог милостив! — сказал он себе. — Избавиться от этого проклятого рабства — вот что было трудно. Теперь все зависит от меня самого!» — и он стал думать о том, что же ему предпринять дальше.
Поразмыслив, Дурмишхан решил наняться приказчиком к какому-нибудь купцу. Но к кому именно? Даже в наши дни, когда так расцвела торговля, безвестному человеку, как бы он ни был умен, нелегко найти себе службу у купцов. Тем более трудно это было в те времена, в особенности для Дурмишхана — человека без роду без племени. Но Дурмишхан был не из тех, кто пугается подобных трудностей.
«Стоит ли понапрасну ломать себе голову! Если наймет меня кто-нибудь — прекрасно! А нет — продам лошадь, оружие, и на эти деньги да на мои сбережения открою где-нибудь лавку, — Дурмишхан размечтался. — Сам стану купцом и заведу подручных: «Эй, малый, нацеди вина молодцу!», «Нет, мать, я сам дороже платил, этак мне не с руки!» — разговаривал он в воображении с покупателями.
Погруженный в такие мысли, Дурмишхан подъехал к роднику, который, повидимому, служил местом привала для путников.
Дурмишхан с утра ничего не ел, поэтому он спешился, снял хурджин и, стреножив лошадь, пустил ее пастись, затем развязал хурджин, достал оттуда хлеб и сыр, разостлал на траве вместо скатерти платок и принялся за еду.
Впервые Дурмишхан утолял голод собственным куском, а не объедками с господского стола — и каким же вкусным показался ему этот хлеб.
Удивительно, право, устроена человеческая жизнь! Иной раз наметит себе человек жизненный путь — и вдруг непредвиденный случай столкнет его с избранной дороги и поведет туда, куда он вовсе и не думал идти. Так именно случилось и с Дурмишханом.
Покончив с едой и увидев, что лошадь его еще недостаточно отдохнула, Дурмишхан разостлал бурку и прилег вздремнуть. В эту самую минуту к роднику подъехали трое турок. Дурмишхан принял их сначала за разбойников, собирающихся его ограбить, и схватился было за оружие, чтобы дать им отпор. Турки остановились у родника, приветствовали Дурмишхана и спешились.
— Простите за любопытство, молодой человек, откуда вы держите путь? — спросил один из турок, повидимому главный среди них.
— Из Тбилиси, сударь мой, — отвечал Дурмишхан.
— Вы тбилисский житель?
— Не знаю, что вам ответить: и да, и нет.
— Как же так?
Дурмишхан рассказал им с начала до конца историю своей жизни.
— Как счастлив ты, юноша, — сказал турок, когда Дурмишхан умолк, — что освободился от рабства, не пролив ничьей крови. Не многим выпадает на долю такое счастье! Боже мой! Это дитя не дает мне покоя! Дни и ночи стоит оно перед моими глазами, и я не знаю, куда от него скрыться… Когда-то и я был счастлив, когда-то и я мог с чистой совестью взирать на небо, а теперь… Убийца, вероотступник! Разве небо простит меня? — проговорил он как бы про себя.
Дурмишхан смотрел на него с удивлением.
— О чем это вы, сударь? Я ничего не понял, но сдается мне, будто вы вовсе не турок.
— Да, я грузин, — печально ответил «турок».
— Так почему же на вас турецкая одежда? Да и держитесь вы, как турок?
— На то есть причины.
— Не сочтите дерзостью, если я спрошу вас, что это за причины?
— Что за причины? — задумчиво сказал «турок», приподнимая край тюрбана и отирая пот со лба. — Что за причины? Вы рассказали мне о вашей жизни, теперь и я должен вам рассказать свою. Говорят, горе теряет половину остроты, если поведать его другому. Посмотрим, так ли это. Надеюсь, молодой человек, вы не соскучитесь.
— О, что вы, разумеется нет!
— Меня теперь зовут Осман-ага, — начал «турок»…
— Завтра, завтра, — закричали юноши. — Завтра очередь за Алекси!
И Сико пришлось прервать рассказ.
Глава третья
Будь трупом.
(Закон иезуитов)
— Как вас зовут, молодой человек?
— Дурмишхан.
— Случалось ли вам бывать в долине Арагвы?
— Нет, никогда.
— В таком случае вы не видели, как мне кажется, одного из прекраснейших уголков земли. Там, в этой долине, на самом берегу реки, между селеньями Бордона и Наоза вы увидите деревню Г. Деревушка эта невелика, но благо- даря широко раскинувшимся вокруг нее виноградникам кажется издали большим селом. В этой деревне жил мой отец. На беду мою, он был крепостным. Человек он был работящий, имел две упряжки волов, несколько дойных коров и изрядный виноградник. Отец был самым уважаемым человеком в нашей деревне, и ни один спор между соседями, ни одно важное дело не решалось без совета Залика (так звали моего отца). Ах, какое это было чудесное время! С каким удовольствием садился я на ярмо и беззаботно распевал оровелу! Миновали эти дни, когда я был невинен и совесть моя была чиста. И вот этот самый мальчик, который запевал по приказу пахаря оровелу, на зависть товарищам стал начальником сотни янычар, обладателем больших богатств… Но он запятнал себя кровью христианина. Ах, с какой радостью отдал бы я все, что имею, лишь бы вернуть это прошлое, вернуть время, когда я был мальчишкой-погонщиком и получал за свою работу арбу снопов!
