Джон Фаулз - Облако
То, что человек, в конечном итоге, утратил, то, чем он толком и не обладал даже в лучшие времена: чувство целостности, неразрывности. Примерно так – я должен сделать вот это, Б, пусть в нем и отсутствует видимый смысл, красота либо значительность, просто потому, что оно расположено между А и В. И все раздробилось на маленькие островки, без сообщения между ними, без дальнейших островов, для которых вот этот есть или был бы подспорьем, промежуточным камушком переправы, соединительным звеном, переходной ступенью. Острова, разбросанные по собственному их бесконечному морю, каждый можно пересечь за минуту, самое большее за пять, и попасть на другой, точно такой же: те же голоса, те же маски, та же прикрытая словами пустота. Чуть приметно меняются лишь настроение и обстановка, больше ничего. Ты вникаешь в теории языка, литературы, иллюзий – и идиотских фантазий. Словно приснившаяся книга, в которой вдруг не оказывается последней главы или глав, и ты навсегда остаешься на последней, неполной странице – милое лицо преклонившей у диких орхидей колени женщины, голос, нарушивший тишину, пустая острота – остаешься застывшей на веки вечные, будто на дурной фотографии. И единственный, кто понял… Бел – лишь тонко чувствующая корова, а Поль, непробиваемый, быкоподобный Поль – и зачем ты здесь, собственно говоря, непонятно.
Но зачем вообще человек оказывается где бы то ни было, как не затем, чтобы обнаружить в себе желание оказаться именно так? И может быть, целостность это просто наличие желаний, недолгая, спасительная цепочка уличных фонарей впереди. Самое пугающее – не желать любви, ничьей или никогда снова. Даже если он вернется… каждый из нас – условие, оговорка. Ничего не прощать, не отдавать, не хотеть, может быть, в этом-то все и дело; довольствоваться тем, что тебя, как посылку, переправляют с острова на остров: наблюдательницей, судьей, ненавистницей – или таково посланное тебе испытание? Поразить меня, доказать, что я не права, вновь соединить острова в единую цепь?
Мысли вроде этих следует скрывать. Негоже обращать свое несчастье в средство для извлечения выгоды из…
Они останавливаются там, где склон холма круто уходит вниз, к реке, обещая впереди ущелье; стремительный ток, скалы, ручьи; земля, не пригодная для обработки, даже по меркам французских крестьян. Чуть выше по течению раскинулось беспорядочное нагромождение огромных серых валунов, словно стадо слонов спустилось, чтобы напиться, к кромке воды. Бел выбирает место, маленькое плато над рекой, под буком, здесь довольно и солнца, и тени; опускается на колени, разбирает с помощью Кэтрин и Сэлли корзины. Поль берет две бутылки вина, жестянки с «Кока-колой» и сносит их к реке, остудить. Девочки спускаются с ним, сбрасывают сандальи, опасливо окунают ступни в мелкий, журчащий по камням поток; взвизгивают; Питер уходит с сыном чуть дальше, найдя, похоже, минуту-другую для исполнения роли отца, – он уже высказался, сделал дело, оправдал, на это утро, свое существование.
Поль снимает туфли, носки, закатывает штанины, методично, комично, как пожилой турист на морском берегу; Поль, с его преждевременно поседевшими волосами и неряшливо подстриженной бородой из черных и белых прядей, смутно внушающей мысль скорее о моряке, чем о литераторе, но также и явственно намекающей на интеллектуала, distingue[4]; он уже шлепает по воде вслед за Кандидой и Эммой, переворачивая камни в поисках раков. Три женщины стоят под буком. Сэлли расстегивает боковую молнию, стягивает брюки, высвобождается из них, снимает коричневую безрукавку. Она все в том же бикини, что и на мельнице, индиговом, в белых цветах; латунные кольца на бедрах, еще одно соединяет бретельки лифчика на спине; гладкие грудки, гибкие ноги. Кожа не отвечает тоном купальнику, тот требует густого загара. Опять ты со своей приметливостью. Она по-лебединому уплывает к Питеру с мальчиком, стоящим на валуне ярдах в пятидесяти отсюда. Бел и Кэтрин выходят под солнце, направляясь к Полю идевочкам. Искрящаяся вода, плещущие ступни; стрекозы и бабочки; лютики, и поповник, и синие мелкие цветы, словно брызги неба. Голоса, движение; калейдоскоп; встряхни, и все сгинет. Молочная, веснушчатая кожа Бел, когда она улыбается, безучастная улыбка Юноны под широкими полями камышовой шляпы; дырочки в шляпе, сетка вверху тульи. Ядра, электроны. Сера[5] – атом это все. Первый за весь день по-настоящему приемлемый остров. En famille[6], в которой правят дети. Худышечка Робин – вся радость моя. Все время лезут в голову обрывки старых песенок.
– Тут здорово! – обернувшись к ним, вопит с обычной ее непередаваемой, рассудочной непререкаемостью Кандида. – Идите сюда. Есть все равно неохота.
Кэтрин улыбается и скидывает эспадрильи.
Следующий остров, пять – или их было десять? – минут спустя. Поль изловил рака, махонького; приятный разрыв целостности, недолговечность построения. Все сбиваются вокруг него, поднимающего камень за камнем. Кэнди и Эмма всякий раз взвизгивают в предвкушении, есть там рак или нет; потом начинают выкликать Питера, Сэлли и Тома, звать их назад. Охота – дело серьезное. Поль рывком протягивает руку, поднимает, как раз вовремя, чтобы показать подошедшим рака покрупнее, зажатого в двух его пальцах. Господи-Боже. Фантастика. Кэнди уже летит, возвращаясь от пикниковой полянки под буком с наспех опустошенной пластмассовой коробкой. Питер составляет компанию Полю. Очаровательно. Соперничество. Состязание. Сэлли берет Тома за руку, подводит к пластмассовой коробке – показать, что ищет папа. Малыш смотрит, потом отпрядывает, когда один из раков пытается выскочить наружу. Сэлли опускается на колени, голая рука ее обвивает плечи мальчика. Вроде переводной картинки на чайной чашке времен Регентства: позирующие Вера, Надежда и Милосердие – для тех, кому одного только чая мало.
Со стороны деревьев, откуда и сами они пришли, появляется новый персонаж: удильщик, крестьянин, вышедший порыбачить: резиновые сапоги, линялые джинсы, краснолицый, в старой соломенной шляпе с черной лентой; это человек лет пятидесяти, кряжистый, не проявляющий к ним никакого интереса. На одном плече он несет параллельно земле длинное бамбуковое удилище; на другом – бледно-зеленый, почти уже белый брезентовый рюкзачок. На секунду поиски раков прерываются; все стоят неподвижно; мужчины выглядят довольно глупо, по-мальчишески виновато, словно они влезли в чужую воду; да и дети тоже словно бы они ощутили исходящую от незваного гостя смутную опасность. Впрочем, тот мирно минует пикниковую полянку, выходит под солнце и спускается к ним по траве, направляясь вверх по течению. Теперь они видят, что глаза у него с косиной. Приблизясь и проходя мимо, он подносит палец к полям шляпы:
– ‘seurs – dames[7].
– Bonjour, - произносит Поль. И следом: – Bonne pêche[8].
– Merci[9].
И чужак флегматично удаляется в сторону валунов и забитого деревьями ущелья за ними; скрывается из глаз; оставляя, однако же, незримый след, напоминание о том, что это чужая земля с ее собственной жизнью и обычаями. Что во всем этом слышится? Ģa ira[10]. Ропот толпы, шаги в ночи. Лезвия кос, прямо насаженные на рукояти. Возможно, дело лишь в том, что он – основательный, серьезный рыболов, что у него есть, чем заполнить этот день. Несерьезные вновь приступают к охоте. Одна только Кэтрин следит за голубым пятном, пока оно не пропадает из виду.
Ah, ça ira, ça ira. Les aristocrats, on le pendra[11].
И выступает из воды, словно он тянет ее за собой. Всовывает мокрые ступни в эспадрильи, отходит в сторону, притворяясь будто любуется цветами, поворачиваясь спиной к голосам, вскрикам, ругательствам и проклятиям. Ах, красавец! Вот мы его вечерком! Поторопитесь, прошу, пора уж. Добрночи, Билл. Добрночи, Лу. Добрночи. Добрночи[12]. Узкая тропа ведет в обход первого из великанских валунов, лежащих наполовину в воде, наполовину на берегу, преграждая дорогу. С верхушки его Кэтрин оглядывается на остальных. Мужчины трудятся теперь сообща, Питер приподнимает камни, Поль хватает добычу. Бел неторопливо убредает от воды, возвращаясь к пикниковой полянке. Вступив в тень, она стаскивает шляпу и с изнуренным видом приглаживает волосы.
Кэтрин уходит дальше, спускается за валун, исчезает из виду. Тропинка вьется в каменном стаде, ненадолго выравнивается, потом круто поднимается к деревьям над рекой. Река становится шумной, бурливой. Местные зовут это место «Premier Saut» – «первый прыжок»; почти водопад, напор воды в сузившемся русле, самое место для форели. Кэтрин, цепляясь за что ни попадя, с трудом спускается к лежащей выше порога продолговатой заводи: прохлада, глубина, мох и папоротники. Трясогузка, струйка канареечной желтизны, вспорхнуа, перелетает на другой берег. Кэтрин садится на камень у кромки воды, под крутым бережком; смотрит на темно-зеленую, спокойную воду, на пятна и крапины солнечного света, на танцующих в нем мошек, на птицу с нервным хвостом. Подобрав веточку, бросает ее в заводь, смотрит, как та уплывает, как набирает скорость и пропадает в бурлящей верхушке«Saint’a». Он ушел, ушел.
