Джон Фаулз - Облако
Питер сжимает ее ладонь.
– По-моему, Аннабел за несколько часов удалось поладить с ним лучше, чем мне за три дня.
– У нее навык есть, только и всего. В возрасте Тома любой из них – эгоистичный ублюдок. Да ты и сама знаешь. Все мы просто суррогаты мальчишек. Такими он видит людей.
– Я устала, Питер.
Он снова целует ее в волосы у виска; затем проводит рукой вниз по спине, поглаживает ягодицы.
– Нам что, действительно необходимо дожидаться ночи?
– Вот же нахальная сволочь!
Но она поводит туда-сюда пышной попкой и улыбается.
Впереди Аннабел наконец заговаривает с Кэтрин, одетой в белые «ливайзы» и розовую рубашку; на плече у нее шерстяная сумка в красную полосу, греческая.
– Не стоило тебе приезжать, Кэти.
– Ничего, все нормально.
– Тогда постарайся быть поразговорчивее. Ладно?
– Мне просто нечего сказать. Ничего не могу придумать.
Аннабел переносит корзину в другую руку, искоса взглядывает на сестру.
– Тут я тебе помочь не могу.
– Знаю.
– И не стоит так это подчеркивать.
– Прости.
– Поль вон…
– Бел, я все понимаю.
– А она, по крайней мере, старается.
– Я не могу прятаться за улыбкой. Как ты.
Несколько шагов они проходят в молчании.
Кэтрин произносит:
– Это же не просто…
– Другие счастливы. Чувствуешь себя лишней, сброшенной со счетов. До скончанья времен.
– Это пройдет, – и Аннабел добавляет: – Если ты будешь стараться.
– Ты говоришь совсем как мама.
Аннабел улыбается.
– Вот и Поль вечно это твердит.
– Умница Поль
– Сволочь.
– Сама напросилась.
– Это нечестно.
Кэтрин отвечает быстрым взглядом, улыбкой.
– Старая дура Бел? С кошмарным мужем, кошмарным домом и кошмарными детьми? Кто бы такой позавидовал?
Аннабел замирает на месте; одно из ее небольших представлений.
– Кэти, я ничего подобного не говорила.
– Говорила-говорила. И я скорее позавидовала бы тебе, чем нет, – она говорит не оборачиваясь, через плечо. – По крайней мере, ты настоящая.
Аннабел идет за ней следом.
– Во всяком случае, Кэнди и впрямь кошмарна. Нужно с ней что-то делать.
Затем:
– А все его светлость виноват. Заладил одно: «переходный возраст». То есть, за ради Бога, не лезь ты ко мне с моими детьми.
Кэтрин улыбается. Аннабел произносит:
– Ничего смешного.
И следом:
– И вообще не понимаю, почему ты так на них взъелась.
– Потому что они все обесценивают.
– А ты недооцениваешь. Да так, что им до тебя еще тянуться и тянуться.
– Грошовые людишки.
– Ты же совсем их не знаешь, – и Бел добавляет: – Она, по-моему, милая.
– Сладенькая, да? Как сахарин.
– Кэти!
– Не выношу актрис. Особенно плохих.
– Она так старалась вчера.
Кэтрин чуть пожимает плечами.
– Поль считает ее очень умной.
– Готовой к употреблению.
– Нет, ей-богу, ты совершенно жуткий интеллектуальный сноб.
– Я Поля ни в чем не виню.
– Но они же наши друзья. Питер, то есть.
Кэтрин оборачивается к сестре, сдвигает очки на нос и с миг смотрит ей прямо в глаза: ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Снова молчание, звук детских голосов впереди под деревьями. Аннабел, опять пропустив сестру вперед там, где тропинка сужается, говорит ей в спину:
– Тебе мерещатся в людях всякие ужасы. А это совсем ни к чему.
– Не в людях. В том, что делает их такими, какими они становятся.
– Да, но винишь-то ты их. Так это выглядит.
Кэтрин не отвечает.
– Вот именно, винишь.
Она видит, как Кэтрин легко кивает, и знает – это проявленье сарказма, не согласия. Тропа расширяется, Бел снова шагает вровень с сестрой. Протянув руку, она касается рукава розовой рубашки Кэтрин.
– Чудесный цвет. Хорошо, что ты ее купила.
– Бел, тебя же видно насквозь.
Возмутительно, ужасно; и никак не скрыть улыбку.
– «Кэтрин! Я не позволю тебе так разговаривать с матерью!»
Гадкая Бел, обезьянничающая, чтобы достучаться, чтобы напомнить: как ты плакала от ярости и во всем мире был только один нормальный, все понимающий человек. Которому ты теперь протягиваешь руку, и ощущаешь пожатие… и тут же, ах, как это знакомо, противная, уклончивая эгоцентричность, дешевенькая женственность, какую, все-таки, неприязнь она по временам вызывает (как это он сказал однажды? Обсидиан под молочным соусом), заставляя тебя почти обнажиться и тут же отводя взгляд, как будто это всего лишь шутка, простое притворство…
– Ой, Кэти, смотри! Вон мои орхидеи-бабочки!
И Аннабел бросается в небольшой, залитый солнцем прогал между стоящими вдоль тропы деревьями, туда, где в траве возвышаются пять-шесть тонких белых столбиков хрупких цветов, – и опускается на колени, забыв обо всем, кроме них. Около двух самых высоких. Кэтрин подходит, встает рядом.
– Почему «твои»?
– Потому что это я нашла их в прошлом году. Ну, разве не красота?
Бел тридцать один, она на четыре года старше сестры, – хорошенькая женщина, полноватая, круглолицая, с бледным лицом и рыжими, как лисья шерсть, волосами, скорее ирландка, с ирландскими серо-зелеными глазами, но без акцента, эта кровь досталась им от одной из бабушек, они никогда там не жили. В старой соломенной шляпе и кремовом платье с широкими полями она немного смахивает на матрону, эксцентричную беллетристку из нынешних; всегда в тени, веснушчатая кожа ее не переносит солнца. Расчетливое безразличие к одежде, которую она носит, и при том – всегдашняя неумышленная элегантность, непохожесть, в конце концов внушающая каждой сводящей с нею знакомство женщине зависть… даже ненависть; это же нечестно, так западать в память, нискольконе следуя моде. За рекой вдруг начинает свистать соловей. Аннабел вглядывается в цветы, касается их, нагибается, чтобы понюхать. Кэтрин смотрит сверху на коленопреклоненную сестру. И обе оборачиваются на звук Питерова голоса.
– Это дикие орхидеи, – говорит Аннабел. – Орхидеи-бабочки.
Мужчина и длинноволосая, чуть выше его, девушка, подходят сзади к Кэтрин, та отступает в сторону. Похоже, они разочарованы, немного теряются, увидев, как малы и невзрачны эти растения.
– А где же целлофан и розовая лента?
Сэлли смеется, Аннабел укоризненно отмахивается от Питера; Кэтрин с миг смотрит ему в лицо, потом опускает глаза.
– Послушай, дай-ка мне твою корзину, – говорит Питер.
– Совсем ни к чему.
Но он все равно отбирает корзину.
– Даздравствует равноправие мужчин!
Кэтрин слабо улыбается.
Аннабел встает. Голос Кандиды зовет их из-за деревьев; пышных французских деревьев; юный, категоричный, пронзительный английский голос.
Прелестная ящерка. Вся такая зеленая.
Они сходятся вместе, пятеро взрослых и трое детей, и бредут сквозь солнце и тень, три женщины с детьми теперь чуть впереди, двое мужчин, беседуя, сзади; сквозь солнце и тень, оставляя воду с левой руки; тень разговора, солнечный свет молчания. Голоса суть враги мысли; нет, не мысли, размышлений. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть (из своего благословенного тайного приюта) старающуюся Кэтрин, которая улыбается над плечом сестры Сэлли, даже задает один-два вопроса, как человек, играющий, против собственной воли, в пинг-понг… дурацкая игра, но если вы настаиваете, если Бел настаивает, если настаивает день… Все три женщины неуверенно пытаются расслышать сквозь свои голоса, о чем беседуют мужчины. Похоже, «совещание» уже началось, неофициально. Наверное, это Питер, он вечно норовит все привести в движение, все уладить, организовать – пока возможность еще не исчезла, не скрылась, как скрывается в гуще желтых ирисов змея. Точно тайный скупец, напрягающийся, увидев, как расходуют его деньги, он улыбается, страдает и наконец срывается.
Главное, говорит он, это идея, крючок, на который вешается программа. В сущности, речь идет о попытке объяснить, почему столько людей покупают дома в этих краях: из соображений экономических, к примеру? Что это – эскапизм? Просто поветрие, эффект снежного кома? Он сыпет идеями, почти не слушая ответов Поля; уже ощущается бессмысленность всех этих дискуссий, какая-то ненужная суета, бесконечное планирование и обсуждение того, что отличнейшим образом можно сделать без всякого планирования, без пустых разговоров – вот как кто-нибудь сочиняет рассказ: быстро, на авось, импровизируя. Что-то вроде эссе, говорит он, углубленное исследование; не просто фасонистая фотография – ах-как-некоторым-повезло. И все такое прочее.
Кандида взвизгивает – впереди, вспышкой лазури проскальзывает зимородок.
– Я его первой увидела! Правда, мам?
Подобие ненужного курсива, вечное желание подчеркнуть очевидное.
– Мне решительно ни к чему пятьдесят минут красивеньких картинок, – говорит Питер таким тоном, точно красивенькие картинки могут серьезно подпортить его карьеру.