Бенжамен Констан - Адольф
Глава вторая
Рассеянный, невнимательный, скучающий, я совершенно не замечал впечатления, мною производимого, и делил свое время между занятиями наукой, которые часто прерывал обдумыванием различных проектов, которые никогда не осуществлял, и развлечениями, не доставлявшими мне удовольствия, когда одно, казалось бы, маловажное обстоятельство вызвало значительную перемену во всем течении моей жизни.
Некий молодой человек, с которым я сошелся довольно близко, уже в течение нескольких месяцев искал благосклонности одной из наименее заурядных женщин нашего общества; я был вполне бескорыстным поверенным его намерений. После долгих усилий он достиг взаимности и, не утаив от меня прежде своих неудач и терзаний, счел своей обязанностью сообщить мне и о своих успехах. Ничто не могло сравниться с его ликованием, с его безмерной радостью. Это зрелище пробудило во мне сожаление о том, что я еще не изведал подобного счастья; до того времени у меня не было ни одной связи, лестной для моего самолюбия; теперь моим взорам как бы открылось новое будущее, в глубине сердца вспыхнула новая потребность. В этой потребности, бесспорно, было много тщеславия, но не одно только тщеславие — и, возможно, его было меньше, чем я сам полагал. Чувства человека неясны и разноречивы; они слагаются из множества изменчивых впечатлений, ускользающих от наблюдателя, и слова, всегда слишком грубые и слишком общие, могут, разумеется, их обозначить, но неспособны их определять.
В доме моего отца я усвоил довольно циничное отношение к женщинам. Строго соблюдая внешние приличия, мой отец, однако, зачастую позволял себе легкомысленные суждения о любовных связях: он смотрел на них как на развлечения, если не дозволенные, то, во всяком случае, простительные, и серьезно относился только к супружеству. По его твердому убеждению, молодой человек главным образом должен остерегаться того, что к свете именуют безрассудством, то есть длительного союза с женщиной, которая не была бы совершенно равной ему по богатству, знатности и внешней привлекательности; в остальном ему представлялось, что, пока речь не идет о женитьбе, можно без всякого стеснения сойтись с любой женщиной — а затем бросить ее; и я помню, как он почти что одобрительно улыбнулся, услыхав следующую пародию на одно известное изречение: «Им это доставляет так мало неприятностей, а нам — столько удовольствия!»
Слишком мало думают о том, как глубоко подобные изречения западают в юные души и как сильно недоумевают дети, слыша в том возрасте, когда все суждения еще неясны и нетверды, такие остроты, встречаемые всеобщей похвалой и противоречащие всем тем непреложным правилам, которые им внушают. Тогда в их глазах эти правила становятся всего только банальными формулами, которые родители сговорились повторять им для успокоения собственной совести, а подлинная тайна жизни представляется им сокрытой в этих остротах.
«Я хочу быть любим», — говорил я себе, томясь смутной тревогой, и озирал все вокруг; я не видел ни одного существа, которое могло бы внушить мне любовь, ни одного, которое казалось бы мне способным полюбить меня; я вопрошал свои склонности и обращался к своему сердцу; ни к кому я не чувствовал особого влечения.
В таком беспокойстве я пребывал, когда познакомился с графом П.; ему было лег сорок, его семья была в свойстве с моей. Он пригласил меня к себе. Злосчастное посещение! У него в доме жила его любовница, полька, славившаяся своей красотой, хотя была она уже не первой молодости. Несмотря на свое двусмысленное положение, эта женщина во многих случаях проявляла величие души. Ее семейство, довольно известное в Польше, было разорено во время смут, терзавших эту страну. Отец ее был изгнан, мать отправилась искать убежища во Францию и взяла с собою дочь, которая после ее смерти осталась в полном одиночестве. Граф П. влюбился в нее. Я так и не узнал, каким образом возникла эта связь, в те дни, когда я впервые увидел Элленору, прочная и как бы освященная длительностью. Роковое ли стечение обстоятельств, неопытность ли юных лет бросили Элленору на стезю, одинаково несообразную и ее воспитанию, и ее привычкам, и той гордости, которая была весьма приметной чертой ее характера? Мне, как и всем, было известно только одно — что, когда граф П. потерял почти все свое состояние и ему угрожало лишение свободы, Элленора дала ему доказательства такой преданности, так презрительно отвергала самые блестящие предложения, так самоотверженно и даже радостно разделяла с ним опасности и лишения, что самая придирчивая строгость не могла не воздать должное чистоте ее побуждений и бескорыстию ее поступков. Только ее энергии, неустрашимости, благоразумию и всяческим жертвам, принесенным ею без единой жалобы, ее любовник был обязан тем, что ему возвратили часть его поместий. Они поселились в Д., чтобы вести гам процесс, удачный исход которого мог вернуть графу П. его былое богатство, и думали прожить там года два.
У Элленоры был заурядный ум, но ее меткие суждения и ее речи, всегда безыскусственные, порою обличали чувства поразительно благородные и возвышенные. У нее было множество предрассудков, но все они шли вразрез с ее выгодой. Она чрезвычайно высоко ставила безупречное поведение именно потому, что ее собственное не было безупречно, по общепринятым взглядам. Она была очень религиозна, потому что религия строго осуждала ее образ жизни. В разговоре она сурово отвергала все то, в чем другие женщины усмотрели бы невинные шутки, ибо она всегда опасалась, как бы не подумали, что ее положение дает право обращаться к ней с шутками неуместными. Ей хотелось принимать у себя только мужчин самого высшего круга и примерной нравственности, потому что женщины, сравнения с которыми она так страшилась, обычно окружают себя смешанным обществом и, примирившись с утратой уважения, ищут в своих знакомствах только возможности развлечься. Словом, Элленора непрестанно боролась со своей участью. Каждым своим поступком, каждым своим словом она как бы противопоставляла себя тому разряду женщин, в котором оказалась; а так как она сознавала, что действительность сильнее, чем она, и что все ее усилия ничего не меняют в ее положении, то чувствовала себя очень несчастной. Двух детей, прижитых ею с графом П., она воспитывала крайне строго. Порою можно было думать, что к той более страстной, чем нежной привязанности, которую она им выказывала, примешивается тайное возмущение, из-за которого она несколько тяготится ими. Когда ей с самыми благими намерениями говорили о том, что дети подрастают, говорили об их несомненной одаренности, о поприще, на котором они смогут подвизаться, — она бледнела при мысли, что со временем ей придется открыть им тайну их происхождения. Но малейшей опасности, мимолетной разлуки было достаточно, чтобы она снова устремилась к ним с тревогой, в которой проявлялось и своего рода раскаяние, и желание дать им своими ласками то счастье, которого сама она не находила в общении с ними. Это противоречие между ее чувствами и тем положением, которое она занимала в свете, стало причиной крайней изменчивости ее нрава. Она часто бывала задумчива и молчалива; иногда говорила с жаром. Терзаясь одной неотвязной мыслью, она и посреди самого общего разговора никогда не оставалась совершенно спокойной. Но именно поэтому в ее манере держать себя было нечто порывистое и неожиданное, придававшее ей какую-то особую привлекательность, быть может несвойственную ей от природы. Необычайность ее положения заменяла ей в глазах людей своеобразие мыслей. Ее наблюдали с вниманием к любопытством, словно прекрасную грозу.
Явившись моему взору в минуту, когда сердце мое требовало любви, а тщеславие — успеха в свете, Элленора показалась мне достойной того, чтобы ее домогаться. Ей самой было приятно общество человека, непохожего на всех тех, кого она видела до того времени. Ее круг состоял из нескольких друзей и родственников графа П. и из их жен: пользуясь своим влиянием в свете, он заставил их принимать свою любовницу. Мужья были равно лишены и чувств, и мыслей; жены отличались от своих мужей только тем, что их посредственность была более беспокойной и суетливой, ибо у них не было спокойствия духа, которое дается трудом и размеренным ходом служебных обязанностей. Более утонченное остроумие, большее разнообразие предметов разговора, причудливая смесь грусти и веселости, уныния и оживления, восторженности и насмешливости — все это удивило и привлекло Элленору. Она владела несколькими языками, правда, не в совершенстве, но говорила на них всегда с живостью, а порою — изящно. Казалось, ее мысли пробиваются сквозь препятствия и выходят из этой борьбы более привлекательными, более естественными, более свежими; ведь своеобразие иноязычной речи обновляет мысли и освобождает их от оборотов, накладывающих на них печать либо пошлости, либо вычурности. Мы вместе читали английских поэтов, вместе прогуливались. Я часто бывал у нее по утрам и снова являлся вечером; я беседовал с ней о тысяче предметов.
