Илья Сургучев - Губернатор
Сообщая Горькому о чтении в Ставрополе Г. Петровым публичной лекции о литературе, Илья Сургучев писал: «Во время третьей лекции предполагалось всей аудиторией отправить Вам телеграмму, но побоялись сделать это потому, что тогда Петрову, наверное бы, воспретили чтение лекций. Пришлось сделать это под сурдинку, маленькой группой. Между прочим, Петров вспоминал, как Вы собирались написать рассказ о Кувалде, когда он за городом на прогулке ушиб палец о камень и сказал речь, обращенную, к этому камню… Вот бы теперь Вам заняться этим рассказом. Если напишете автобиографию, то это будет, вероятно, книга в отличном значении этого слова. Завидую Вашей энергии, Вашей любви к острым, твердым перьям. Эх, проехаться бы Вам теперь по России. Стон пошел бы…»
Сургучев писал Горькому о популярности «Матвея Кожемякина» в Ставропольской губернии, сообщал, что эта книга усердно читается ставропольской молодежью. По поводу повести Горького «Жизнь Матвея Кожемякина» Сургучев неоднократно восклицает: «Как это хорошо. Как это нужно. Я готов был плюнуть в лицо Измайлову[6], когда он писал, что „Кожемякин не находит читателей“… Если бы этот пономарь российской „критики“ пожил бы вот в Ставрополе, в такой глухой провинции, он бы увидел, как здесь люди читали „Кожемякина“… Ну откуда „он“ узнал, что „Кожемякин“ не находит читателя? Проехал ли он по России? Побывал ли среди читающей молодежи, которая не одними „Биржевыми ведомостями“ питается?… В здешних кружках произвел сильное впечатление Тиунов и особенно его слова о том, что народ „подкис“. Это шлепнуло по головам. Слово сказано. Формулировано то, о чем ползли какие-то печальные мысли, что смутно чувствовалось и проч. Теперь встает вопрос — что же делать? Ведь если подкис, то и перекиснуть немудрено!.. Призадумались»[7].
Горький внимательно читал произведения Сургучева, заметил его яркий, самобытный талант, старался своевременной и строгой оценкой, оказать помощь идейному и художественному росту писателя, всячески укреплял его на демократическом пути творческого развития. «Я знаю Вас, — писал А. М. Горький в одном из писем Илье Сургучеву, — литератором, человеком несомненного и, мне кажется, крупного дарования — это мне дорого, близко, понятно; я хочу видеть Вас растущим и цветущим в этой области; каждое Ваше литературное начинание возбуждает у меня… острый органический интерес»[8].
Горький внимательно следил не только за литературной, но и за общественной деятельностью молодого писателя, старался направить — ее в революционно-демократическое русло. В декабре 1911 года Илья Сургучев написал Горькому письмо, где сообщил о своем выступлении защитником на суде в Ставрополе по делу, в котором косвенным виновником был губернатор. Кроме того, Сургучев написал Горькому о том, что ставропольские кадеты обратились к губернатору с поздравлениями по случаю его юбилея. Один из местных журналистов по совету Сургучева опубликовал фельетон, высмеивающий верноподданническое усердие кадетов. Лица, задетые в фельетоне, привлекли автора к суду[9]. В ответ Илья Сургучев получил от Горького следующее письмо, написанное 28 декабря 1911 года: «Милый Илья Дмитриевич, боюсь я Ваших подвигов. Чего боюсь? А того, чтобы Ваша история действительным губернатором не отразилась на губернаторе Вашей повести, чтобы нищая и уродливая правда нашего момента жизни не нарушила высокой правды искусства, жизнь которой длительнее нашей личной жизни, правда важнее жалкой правды нашего сегодня.
С унынием читал Ваше письмо и удручен тоном его. Было бы лучше, если бы Вы отнеслись ко всей этой истории и к своему в ней участию немножко юмористически; не теряя — отнюдь не теряя! — жара, но все-таки со смешком в душе.
Каждый из нас, пишущих, Янус. Вы это знаете. Илья Сургучев, тот, который ходит в гости по знакомым ставропольцам и который часто, быть может, чувствует себя скучным и неуклюжим человеком среди веселых или озабоченных решениями глубоких проблем пошляков — это ведь не тот Илья, который, сидя у себя дома, ночью, один слушает вой степного ветра и чувствует одинокое движение земли в пространстве. Берегите Сургучева второго, которому столь трудно жить и без людей, и с ними. Кадеты — зло нехорошее, вонючее, чисто русское зло, золотушные люди, убийственно бездарные, с плохой кровью в жилах! Но — ведь это накожная болезнь от худосочия нашего и от грязи, в которой мы живем, мы оке — вылечимся от этого, будьте покойны»[10].
Горький с уважением относился к литературному дарованию Сургучева, неоднократно подчеркивая в нем человека талантливого, «относящегося к литературе с тем священным трепетом, которого она — святое и чистое дело — необходимо требует»[11].
В одном из писем Сургучеву Горький напоминает писателю: «Милый человек, очень трудно быть русским человеком, очень это мучительная позиция на земле, и, мне кажется, я чувствую, как ноет Ваша душа — трудно! И хочется сказать Вам тоже по душе — ничего! Трудно, а и — почетно, интересно же! Особенно — теперь, когда мы, „мудрецы и поэты“— столь одиноки, заторканы, а в жизни пробуждена темная сила ненависти, мести, жестокости грязной и всякого зверства, и вот — на нас, честных людях, лежит обязанность претворить это темное, разрушающее — в светлое, созидающее. Никогда еще русский честный человек не стоял перед задачами, столь огромными.
А посему и для сего — будьте здоровы, будьте бодры!
Вы не из тех, что уносят „зажженные светы в катакомбы, пустыни, пещеры“— Вам надобно много силищи, — чего всей душой и желаю Вам. Жму руку. А. Пешков»[12].
Великий пролетарский писатель по-отечески ободрял, поддерживал, наставлял Сургучева. О дружбе двух писателей свидетельствует тот факт, что в 1913 году (с 23 мая по 27 июня) Сургучев гостил у Горького на Капри.
Но, несмотря на дружескую помощь и поддержку А. М. Горького, Илье Сургучеву не удалось преодолеть глубокий идейный и творческий кризис. В годы великого исторического перелома в судьбе нашей родины Сургучев оказался в лагере белоэмигрантов. Эмигрировал он в состоянии растерянности, усомнившись в подлинности Великой Октябрьской социалистической революции. Эмиграция стала трагическим рубежом писателя и определила в известной степени скудость высказываний нашей критики о нем. За границей Илья Сургучев тяжело тосковал по России, мало писал, все мечтал вернуться на родину, но так и не смог осуществить свое желание. Умер он в Париже в 1956 году. Лучшие страницы сочинений И. Д. Сургучева, написанные на родине, не забыты, они и сегодня волнуют читателя своей яркостью, гуманизмом, духом протеста против эксплуататорского общества.
Губернатор
IКогда губернатор ехал с вокзала к себе, в свой дом, помещавшийся на главной улице города, рядом с магазином «Американский свет», — было четыре часа: в Троицком соборе звонили к вечерне. Не ожидая багажа, он, никем не встреченный, приехавший без предупреждения, сел на очередного извозчика и снова, как пять месяцев назад, ехал по плохой мостовой вверх, мимо бульвара, разделявшего улицу на две половины.
Пять месяцев назад, в марте, когда губернатор еще верил в Наугейм, в целебность его вод и климата, верил в свое выздоровление, — он возмущался и говорил сопровождавшему его на вокзал ротмистру Клейну:
— Это не город, а кабак! Черт знает что! По таким мостовым только мертвых да кислое молоко возить можно! Всю управу, собственно, разогнать бы нужно. А в особенности этого, как его?
— Петрухина? — спросил Клейн.
— Вот-вот, Петрухина. Этакое мурло! Ведь он, кажется, заведует починкой мостовых. Ничего не делает, только зря деньги получает… Да и подворовывает, небось. Не без греха у них, в самоуправлении-то…
Губернатор говорил тогда громко, и теперь только стало ясно, что этим задорным тоном и неестественным раздражением ему хотелось заглушить ту глубокую, недавно вошедшую в душу тревогу, которая все время говорила ему: не храбрись. Помни, что между тобою и мертвецом, которого можно возить по этой дороге, разница невелика. Сердце твое уже пошатнулось, — разве ты не замечал, какие виноватые лица у докторов, как они после ослушиваний и остукиваний часто уходят в столовую и там шушукаются между собой непонятными латинскими словами?
Задорным тоном хотелось побороть эти тревожные, не дающие покоя и сна мысли, хотелось самому себе показать, что мы-де еще поживем, еще поразговариваем с толстыми членами управы, еще не один раз нагоним им холода…
Ротмистр Клейн, здоровый, толстощекий человек в сером пальто, слушал тогда губернатора, как-то особенно щурил свои немецкие мутноватые глаза, поеживался, будто ему было холодно, посматривал в сторону и издавал малопонятные, одобрительные звуки. И потому, что он старался не смотреть губернатору в глаза, было у него то же выражение лица, как у докторов, когда они осторожно уходили шептаться в столовую.
