Синклер Льюис - Том 9. Рассказы. Капкан
— Да. Посидел в холодке, развеялся немного.
— Вы, я видел, разговаривали с Ориллией Риверс…
— Ладно, ладно, — перебил Рой Бендер. — Давайте, босс, стартуем.
Но Баффем выслушал механика до конца.
— Наша Ориллия — девушка, каких мало. Умница. И настоящая-настоящая барышня. А ведь родилась и выросла здесь, у нас на глазах.
— А как бишь его, жениха вашей мисс Риверс? — рискнул Баффем.
— Да надо думать, она выйдет за преподобного Доусона. Старая сушеная вобла, этот Доусон, но родом с Востока. В один прекрасный день станет ей невмоготу учительствовать, тут-то он ее и зацапает. Как говорится, со свадьбой спешить — в Рино каяться.
— Это верно. Расплатились, Рой? Ну, счастливо.
Баффем уехал. Через пять минут его уже отделяли от Апогея шесть и три четверти мили. Мысли его были лишь об одном — наверстать упущенное время; перед глазами стояла только стрелка спидометра, да стремительно неслась навстречу лента дороги. Вскоре после того, как стемнело, он буркнул Рою:
— Берите руль. Поведете. Я вздремну немного.
И действительно вздремнул, проспал ровно час, потом, просыпаясь, потер, как сонный ребенок, глаза кулаками, покосился на спидометр и положил ладонь на руль, бросив Рою:
— Ладно, хорош. Подвиньтесь.
К рассвету не существовало уже больше ничего, кроме стремления на предельной скорости вперед. Землю заслонила сплошная стена воя и скорости. Ничто человеческое не пробудилось в нем даже тогда, когда он, побив рекорд, с триумфом вылетел на Коламбус-Серкл.
Прежде всего он пошел и лег спать и проспал двадцать шесть с четвертью часов, потом присутствовал на устроенном в его честь обеде, где произнес речь, на редкость несвязную, так как сам все время думал о том, что через восемь дней ему надо быть в Сан-Франциско. Оттуда он отбывал в Японию, где должен был принять участие в гонках вдоль побережья острова Хондо. Прежде чем он возвратится, Ориллия Риверс уже, конечно, выйдет замуж за своего преподобного мистера Доусона и отправится в свадебное путешествие на мыс Кейп-Код. И большие, сильные мужчины с измазанными машинным маслом лицами будут внушать ей только отвращение.
На поездку туда и обратно уйдет один день. Машиной до Кейп-Кода быстрее, чем поездом. А по дороге на Сан-Франциско у него будет еще один час для разговора с Ориллией. Он произведет на нее большее впечатление, если сможет потолковать с нею о родине ее предков. Можно будет показать ей снимки, привезти ей какое-нибудь кресло из фамильного особняка.
На Морской улице Вест-Харлпула он увидел дом, в точности такой, как на картине у Ориллии, и дощечка с названием потонувшего корабля — «Пеннинский Воробей» — была прибита к стене сарая. Проехав чуть дальше по улице, он прочитал вывеску над лавочкой: «Гайус Бирс. Продажа всевозможных товаров — остроги, мельницы, сувениры». На пороге лавочки возился какой-то человечек. Баффем зашагал прямо к нему и, приблизившись, увидел, что человечек очень стар.
— Доброе утро. Это вы — капитан Бирс? — спросил Баффем.
— Самый я и есть.
— Не скажете ли, капитан, кто теперь живет в доме Риверсов?
— В котором, вы говорите, доме?
— У Риверсов. Вон через дорогу.
— А, в этом? А это дом Кендриков.
— Но ведь его построил Риверс?
— Вот и нет. Капитан Сефас, вот кто его построил. И всегда в нем жили Кендрики. Теперешнего владельца зовут Уильям Дин Кендрик. Сам он в Бостоне, по шерстяному делу, но семья приезжает сюда, почитай, каждое лето. Уж кому и знать, как не мне. Кендрики со мной в родстве.
— Но… где же тогда жили Риверсы?
— Риверсы? А-а, они-то? Вы, стало быть, с Запада приехали? Думаете провести здесь лето?
— Нет. Почему вы решили, что я с Запада?
— Да Риверс на Запад переселился, Брэдли Риверс. Вы-то про него, что ли, спрашивали?
— Да.
— Приятель вам будет?
— Нет. Просто слыхал о нем.
— Ну тогда я вам вот что скажу: никаких Риверсов никогда и не было.
— То есть как это?
— Отец этого самого Брэдли Риверса называл себя Зенас Риверс, Да только настоящее-то имя ему было Фернао Рибейро, и был он всего-навсего португалец-матрос. И добром он не кончил, хоть и знал толк в промысле. Но как запьет, то уж, не дай бог, себя не помнил. Он грабил затонувшие корабли. А сюда он приехал с островов Зеленого Мыса.
— Я так понял, что предки этого Брэдли Риверса были самые что ни на есть аристократы и прибыли сюда на «Мэйфлауэре».
— Может, и так, может, и так. Аристократы по части как бы нализаться ямайского рома. Но они не на «Мэйфлауэре» приехали. Зенас Риверс пришел сюда на бриге «Дженни Б. Смит».
— Но, значит, Зенас до Кендриков владел этим домом?
— Это он-то? Да если он или Брэд и переступали когда порог Кендрикова дома, то разве чтобы дров охапку принести или раков на продажу.
— А какой он был с виду, этот Зенас?
— Да такой плотный из себя, смуглый — одно слово, португалец.
— А нос у него был с горбинкой?
— У него нос с горбинкой? Что твоя слива у него был нос.
— Но ведь у Брэдли был римский профиль. Откуда же у Брэдли взялся нос с горбинкой?
— От мамаши. Мамаша у него янки, только их семья совсем была никудышная, вот она и вышла за Зенаса. Брэд Риверс всю жизнь был отпетый враль. Лет семь-восемь назад он вдруг объявился, так он тогда хвастал, будто стал первым богачом в Канзасе или в Милуоки он говорил, не помню.
— Не знаете, он покупал здесь картину дома Кендриков?
— Вроде бы покупал. Он подрядил одного живописца нарисовать Кендриков дом. И купил кое-что у меня в лавке — старый диван и портрет покойного капитана Гулда, что оставила здесь Мэй Гулд.
— А этот капитан Гулд… у него нос с горбинкой? Лицо такое суровое, с бакенбардами?
— Он, он. Что же вам про него Брэд нарассказал, а?
— Ничего, — вздохнул Баффем. — Так, значит, Риверс был самый обыкновенный простолюдин вроде меня?
— Брэд Риверс? Простолюдин? Он у Зенаса, правда, учился года два в Тэнтоне, но все равно, его здесь на задворках у Кендриков, или у Бирсов, или Доунов всякая собака знает, привыкли. Да вы спросите хоть кого из старожилов, вам всякий скажет.
— Спрошу. Спасибо вам.
Он шел по единственной улице Апогея в густом облаке пыли — ничем не примечательный высокий господин в котелке.
В его распоряжении была всего пятьдесят одна минута до возвращения местного поезда Апогейской ветки, который должен был доставить его на ближайшую узловую станцию для пересадки в Западный экспресс.
Он позвонил; он постучал кулаком в парадное; он обошел дом кругом, и здесь застал матушку Ориллии за стиркой салфеток. Она поглядела на него поверх очков и гордо осведомилась:
— Что вам угодно?
— Вы не помните меня? Я проезжал здесь недавно в гоночном автомобиле. Могу ли я видеть мисс Риверс?
— Нет. Она в школе. На уроках.
— А когда вернется? Сейчас четыре.
— Возможно, что прямо сию минуту, а возможно, что и до шести задержится.
Его поезд отходил в 4:49. Он ждал на ступеньках парадного крыльца. Было уже 4:21, когда в калитку вошла Ориллия Риверс. Он бросился к ней навстречу, держа часы в руках, и, прежде чем она успела промолвить слово, выпалил одним духом:
— Узнаете меня? И прекрасно. У меня неполных двадцать восемь минут. Должен поспеть на поезд в Сан-Франциско, пароходом в Японию, оттуда, возможно, в Индию. Рады мне? Пожалуйста, не будьте мисс Риверс, будьте просто Ориллией. Осталось двадцать семь с половиной минут. Скажите, вы рады?
— Д-д-да.
— Думали обо мне?
— Конечно.
— А вам хотелось, чтобы я когда-нибудь опять проехал через ваши места?
— Какой вы самонадеянный!
— Нет, я просто очень тороплюсь. У меня осталось всего двадцать семь минут. Вам хотелось, чтобы я вернулся? Ну, пожалуйста, скажите! Разве вы не слышите свисток парохода, уходящего в Японию? Он зовет нас.
— В Японию!
— Хотите посмотреть Японию?
— Очень!
— Пойдемте со мной! Я распоряжусь, чтобы в поезде нас встретил пастор. Можете позвонить в Детройт и навести обо мне справки. Соглашайтесь! Скорее! Будьте моей женой. Осталось двадцать шесть с половиной минут.
В ответ она смогла только прошептать:
— Нет! Мне нельзя об этом даже думать. Это так заманчиво! Но мама никогда не согласится.
— При чем тут ваша мама?
— Как при чем? В таких семьях, как наша, судьба одного человека — ничто, важна и священна судьба рода. Я должна помнить о Брэдли Риверсе, о старом Зенасе, о сотнях славных пионеров-янки, возродивших нечто величественное, по сравнению с чем не имеет значения счастье отдельного человека. Дело в том, что… о! Noblesse oblige.[1]
Мог ли он, не пощадив этой страстной веры, сказать ей правду? Он выпалил:
— Но вы бы хотели? Ориллия! Осталось ровно двадцать пять минут. — Он сунул часы в карман. — Слушайте. Я должен поцеловать вас. Я уезжаю отсюда за семь тысяч миль, и я этого не вынесу, если… Я сейчас вас поцелую вон там в беседке.
