Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения
Как-то зимой, в субботу, я собирал сухие иглы на горном водоразделе между западным и восточным склонами, когда внезапно меня обнаружила сама княгиня. Вероятно, она просто прогуливалась здесь. Княгиня подошла очень тихо, а я был так занят работой, что не видел ничего вокруг, и заметил её, лишь оказавшись с нею лицом к лицу. Я оцепенел, сжимая в руке грабли. Хотя я и собирал иглы на горном водоразделе, но, видимо, зашёл на западную сторону. Во всяком случае, у меня было чувство, что я влип в большие неприятности. Княгиня, одетая в кимоно, была пожилой женщиной, но, как запечатлелось у меня в памяти, чёлка у неё по-девчачьи спускалась на лоб.
— Ты один?
Я кивнул, дрожа от страха.
— Из Ганюдо?
Я снова кивнул, ещё более напуганный.
— Подожди здесь.
С этими словами княгиня скрылась в роще, покрывавшей западный склон. Я готовился к худшему, ожидая, когда снизу поднимется сторож. От страха я несколько раз порывался бежать, но меня точно что-то приковало к большой скале, и, заливаясь слезами, я ждал страшной минуты. С того места, где я сидел, открывался прекраснейший вид — от Ганюдо до реки Каногавы и залива Сэмбон, в сторону Фудзиямы, величественно возвышающейся вдали над горой Аситака. Я часто вспоминал этот вид, уже покинув родную деревню. И до сих пор, когда мне становится особенно страшно, я подбадриваю себя, мысленно воскрешая образ Фудзиямы и ребёнка, ожидающего, что его до полусмерти изобьют камнями.
Однако из рощи появился вовсе не сторож, а сама княгиня. Улыбаясь, она протянула мне завёрнутое в бумагу печенье. Я взял, дрожа, свёрток, сунул за пазуху, даже не поблагодарив, торопливо побросал собранную хвою в корзину и, взвалив её на плечи, точно спасаясь бегством, со всех ног устремился вниз по восточному склону. Всё это время княгиня спокойно наблюдала за мной.
Вернувшись домой, я положил бумажный свёрток на столик для пожертвований Богу. Только после этого мы с бабушкой и тётей О-Тига осмелились притронуться к его содержимому. Так я впервые в жизни попробовал печенье. Жертву перед Богом я сотворил не столько из благодарности, сколько из опасения, не подмешан ли в печенье какой-нибудь яд? Ох, каким вкусным оно было! Вот что значит европейские сладости! Даже собравшимся у нас в тот вечер верующим кое-что перепало. Княгиня Ояма, вероятно из прихоти, пожелала облагодетельствовать бедного ребёнка зачерствелым печеньем, но я, словно свидетель чуда, явленного Богом, вынес из происшедшего урок, что тот, кто не ведает страха, непременно получит свою награду. Знатная дама с необычной причёской казалась мне вестником Божьим. В ту пору я был убеждён, что всё происходит по воле Бога.
2Я не мог не привести некоторые эпизоды из своего детства, но поскольку я надеюсь, что когда-либо мне представится случай написать о детстве подробнее, здесь я остановлюсь лишь на нескольких событиях, имевших важное значение для моего развития.
Детство прошло под знаком постоянных угроз со стороны сил природы. Угрозы зависели от времени года. Летом опасность несла вода, зимой — ветер.
Наша деревня находилась в устье реки Каногавы, и, как правило, каждое лето река разливалась, затопляя грязными потоками деревню. Если дождь лил на протяжении нескольких дней, мы начинали опасаться, как бы не случилось наводнения. Задолго до наступления сезона дождей нас охватывала тревога за крышу нашего дома. Только мы успокаивались, заново перекрыв крышу соломой, как вдруг где-нибудь обнаруживалась течь. Туда, где протекало, подставляли вёдра, и я помню, как в детстве невыносимо тоскливо было, лёжа в постели, слушать у самого изголовья монотонную дробь воды.
Когда дожди затягивались, размывало дорогу, ведущую к школе, расположенной у подножия горы Кацура. Чтобы подобраться к горе, приходилось идти кружным путём, через дамбу, и с высоты дамбы было видно, что затопленные рисовые поля слились с рекой Каногавой, а наша деревня поднималась над водой островком, отрезанным от города Нумадзу и соседних деревень. Этак скоро и нашу деревню затопит! — тревожились детские сердца, и случалось, что, когда мы возвращались из школы, дорога, ведущая от дамбы к деревне, уже исчезала под водой, и нам оставалось, раздевшись догола, переправляться по воде, придерживая на голове свёрнутую одежду. Тем временем дома вода уже подбиралась к полу, вспучивались циновки, расползался дощатый настил. К ограде перед домом была привязана лодка. Мы спасались у знакомых, живших на холме ближе к берегу.
Случалось, что вода врывалась в дом посреди ночи, когда все спали, всплывали гэта[9] и бочки, поднималась суматоха, тёмная вода прибывала на глазах, плескалась по полу, вздыбливала циновки. Когда вода прибывает, все охвачены тревогой, но тревога ещё пуще, когда вода начинает спадать. Напор отступающей воды бывает столь стремителен, что нередко разрушает каменные ограды на берегу и уносит целые дома. Чтобы поток не унёс рыболовецкие суда, их держали на приколе прямо перед домом. Детьми мы, дрожа от страха, слушали, не сомневаясь в их правдивости, жуткие рассказы о том, как с верховьев реки Каногавы течением несло крыши с людьми, взывающими о помощи. И в самом деле, я несколько раз видел, как вниз по реке, превратившейся в потоки грязи, проплывали дома. Но и тогда я верил, что наш дом уцелеет. Я был спокоен, убеждённый, что Бог нас хранит.
После того как вода спадала, ущерб бывал ужасен, радовало лишь то, что всякий раз после наводнения власти раздавали потерпевшим рис. Иногда пять сё[10] на семью, иногда — один то[11]. По детскому простодушию нас не удивляло, что хотя во время наводнения нельзя было рыбачить всего четыре-пять дней, нам тем не менее раздавали рис, тогда как зимой, в голодные времена, когда из-за ураганного ветра рыбаки не выходили в море по двадцать дней кряду, никакой помощи власти не оказывали. После наводнений на берегу оставалось множество годного на топливо древесного лома, за который развёртывались настоящие баталии. Едва только море, превратившееся, насколько хватало глаз, в разливы грязи, успокаивалось, начиналась горячая пора: в устье заходило много рыбы. Плохо было то, что после наводнений часто случались эпидемии и появлялось множество блох, но нас, живущих в Боге, эпидемии не пугали. Мы верили, что посредством наводнения и эпидемий Бог возвещает людям свою божественную волю. У нас дома говорили:
— Как же должно быть тяжко в такие времена людям неверующим!
Однажды летом после наводнения распространилась холера, и каждый день в маленькой деревне хоронили трёх-четырёх человек. Все были объяты страхом. Власти посчитали, что тому виной пришедшая в негодность канализационная система, и на следующий год организовали большие работы. Всё переоснастили, но искоренить холеру так и не смогли…
Зимой мы страдали от западного ветра. В то время моторных катеров ещё не было, ловить рыбу выходили на трехвесельных судёнышках. Стоило западному ветру усилиться, как сразу возникала опасность кораблекрушения. Поскольку зимой из-за ураганного ветра на рыбную ловлю выпадало не так много дней, приходилось выходить в море, едва наступало затишье, не обращая внимания на грозное движение туч. В то время ещё не было радио, и по перемещению облаков судили о силе и направлении ветра предстоящей ночью (в зимнюю пору поймать рыбу можно было только ночью, а окутывающие Фудзияму облака позволяли составить прогноз погоды). Однако прогнозу порой противоречило желание, поэтому западный ветер нередко заставал рыбаков врасплох посреди ночи. Вечером опытные рыбаки собирались на берегу и, посовещавшись о предстоящей погоде, выходили на ловлю, те же, кто оставался дома, коротали беспокойную ночь, молясь о том, чтобы не поднялся ураган. Рыбы, выловленной за одну безветренную ночь, хватало на два-три дня, но если посреди ночи прибрежные сосны вдруг начинали стонать, жди беды. Люди, вскочив с постели, выбегали на берег, вслушивались в шум прибоя. Было видно, как освещённые факелами суда наперегонки спешат вернуться из открытого моря в устье реки, чтобы успеть войти туда до начала шторма. Западный ветер высоко вздымал волны, препятствуя судам, и всякий раз какое-нибудь задержавшееся судёнышко терпело бедствие. Бывало, ветер трясёт двери, гуляет по всему дому, а издалека доносится неизбежный крик:
— Кораблекрушение!
Уже переехав в Токио, сколько раз во сне я слышал этот крик! Когда по центральной улице деревни пробегал человек, выкрикивая страшное известие, в деревне поднималась невообразимая суматоха, как будто объявили о начале войны. Молодёжь спешила на берег, женщины и старики, собравшись в гостиной, возжигали лампады перед Богом и возносили молитвы. За зиму такое случалось с десяток раз. Порой рыбаки тонули. Если тревога поднималась днём, мы, малолетки, тоже высыпали на прибрежный песок. Подняв парус, рыбацкое судёнышко стрелой устремлялось в устье и вдруг легко, как игрушечное, переворачивалось. Всё словно бы происходило понарошку. Волны гнали к берегу, точно щепки или сухие листья, потерпевших бедствие рыбаков, перевёрнутое судно, снасти. Деревенские юноши, раздевшись догола, с бешеным рвением участвовали в спасательных работах, некоторые ныряли в море. Если были утопшие, вся деревня на следующий день, остановив промысел, прочёсывала сетями устье, ища их тела. Утопленника, распухшего от воды, вытаскивали, как рыбу, на прибрежный песок и прикрывали травой. Я несколько раз видел утопленников, и смерть казалась мне отвратительной. Вместе с ужасом перед морским простором моя детская душа проникалась скорбью за человеческое существование.
