Чарльз Диккенс - Приключения Оливера Твиста. Повести и рассказы
Своими публичными чтениями, во время которых он чаще других произведений читал «Рождественскую песнь», «Колокола» и сцену убийства Нэнси из «Оливера Твиста», Диккенс лишь подхватил и перевел в план профессиональный обычай, распространенный среди его читателей. В викторианскую эпоху, когда семьи были большими, а развлечения — не такими уж частыми и разнообразными, очень любили читать вслух или слушать чтение в семейном кругу. Не будет ошибкой утверждение, что романы Диккенса предназначались и для чтения вслух. Это проясняет и некоторые стилевые особенности Диккенса. Его стиль — это стиль оратора. «Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уже кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел, старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытый, замкнутый, одинокий — он прятался, как устрица в свою раковину». Эти фразы так и просятся, чтобы их читали вслух: умело подобранные прилагательные сами собой вызывают неодобрительную, негодующую интонацию. Читая этот отрывок вслух, понимаешь, насколько блестяще он написан: заключающее его сравнение Скруджа с устрицей, как хорошая реплика в пьесе, снимает накопленное негодование неожиданным комическим эффектом. В чтении про себя шутки Диккенса часто кажутся не особенно тонкими, а повторение ключевых слов и фраз — назойливым. Но эти же особенности при чтении вслух совсем не выглядят недостатками.
С самого начала своей творческой деятельности Диккенс был умелым мастером, точно знавшим, чего он добивается. Безудержная велеречивость иных его пассажей не всегда по вкусу придирчивому читателю, но и в них он почти всегда достигает намеченной цели. Возьмем начало третьей части «Колоколов».
«Темны тяжелые тучи и мутны глубокие воды, когда море сознания после долгого штиля отдает мертвых, бывших в нем. Чудища, вида странного и дикого, всплывают из глубин, воскресшие до времени, незавершенные; куски и обрывки несходных вещей перемещены и спутаны; и когда, и как, и каким неисповедимым порядком одно отделяется от другого и всякое чувство, всякий предмет вновь обретает жизнь и привычный облик, — того не знает никто, хотя каждый из нас каждодневно являет собою вместилище этой великой тайны».
Диккенс выступает здесь не в лучшем своем качестве: многословие и неопределенность, порождаемая туманным выражением «великая тайна», — здесь ключевым, — портят отрывок. И все же при чтении нас увлекает красноречие Диккенса, его искусство управлять словами, хотя способ, каким он это делает, нам здесь не кажется удачным.
Для писательского мастерства Диккенса в его лучших произведениях особенно характерным является сплав фантастики и реализма. Его воображение тяготеет к фантастическим образам. Даже некоторые из главных персонажей Диккенса — Ловкий Плут, Трухти Вэк, наконец, сам старый Скрудж — написаны с гиперболизацией, выделяющей их из ряда людей обыкновенных, с которыми то и дело встречаешься в жизни. Вот почему они иногда воспринимаются как карикатуры. И все же, погружаясь в атмосферу повествования, где действуют эти персонажи, постигаешь правду их характеров. Если они карикатурны, то лишь потому, что способ изображения их предполагает преувеличение, полет фантазии, но никак не потому, что персонажи эти недостаточно правдивы. При внимательном анализе становится ясно, что, несмотря на все преувеличения, такие характеры являются в высшей степени реалистическими социальными типами, и если раньше мы не видели этого с такой отчетливостью, то лишь в силу недостаточной тренированности воображения, несравнимого с воображением Диккенса.
Ловкий Плут покоряет нас не тем, что он смешон, а своей типичностью: этот наглый мальчишка развращен миром, в котором живет, и мстит этому миру за все, что ему пришлось вынести. Слова его на суде: «Эта лавочка не годится для правосудия» — смешны и наглы, но по существу абсолютно верны. Как художественный образ Плут выше Оливера: обстоятельства жизни, самым странным образом, не оказывают ни малейшего влияния на Оливера, в то время как воспитанный миром лондонских трущоб Плут заставляет осознать нас, насколько ужасен этот мир и насколько губителен он для человека. Ведь потенциально Плут — замечательная личность. Умный, сильный, острый, талантливый, он не желает покоряться лицемерному обществу, которое породило его, чтобы затем растоптать. Именно через преувеличения постигается человеческая правда этого образа. Создавая этот яркий характер — через описания и, прежде всего, через речь Плута, — Диккенс далеко уходит от негативного натурализма художников-бытописателей и раскрывает нам мир таким, каков он есть в действительности, подлинный мир острейших конфликтов, жестокой борьбы и неисчерпаемых человеческих возможностей.
Трухти Вэк и Скрудж не похожи на Плута, однако созданы они по тому же принципу. Это персонажи сказочные, неправдоподобные, если судить о них по законам натуралистического бытописания. И все же в этих персонажах и в их отношениях с другими героями Диккенс воплотил реальные общественные тенденции, реальные противоречия своего времени. Услужливость Трухти, его убежденность в том, что он и на самом деле человек испорченный, каким его считают вышестоящие, суть выражение действительных социальных противоречий. Даже звон колоколов, в котором слышатся слова: «Упразднить, упразднить! Доброе время, старое время! Факты-цифры, факты-цифры! Упразднить, упразднить!» — не такая уж абсолютная фантастика, как может показаться. Этот образ воплощает покорность маленьких людей, ибо разве не похожа на колокольный звон пропаганда правящих классов, твердящая свои фальшивые лозунги, пока не закружится голова у несчастной жертвы и не потеряет она остатки человеческого достоинства? Вновь фантастика Диккенса оборачивается не чем иным, как реализмом. Среди произведений Диккенса «Колокола» — одна из наиболее действенных атак на буржуазную идеологию с ее утилитаризмом, филантропией и демагогической опекой. А Скрудж из «Рождественской песни» — совсем не просто одинокий и чудаковатый старик. Как пишет о нем Эдгар Джонсон в своей превосходной биографии Диккенса, «он воплощение того ужасного бездуховного меркантилизма, того жестокого безразличия к благу людей, которые экономисты возвели в систему, бизнесмены и промышленники сделали своей жизненной философией, а общество сочло неизбежным и вполне разумным». И далее: «…в противовес бездушному, бесчувственному утилитаризму, Диккенс воспел справедливость, сердечную щедрость, благородство сострадания, заявил о необходимости протянуть руку помощи не только каждому человеку, нуждающемуся в облегчении своего положения, но и всему обществу, нуждающемуся в помощи для разрешения своих проблем».
В этом, в конечном счете, сила Диккенса, секрет его популярности его величия как народного писателя. Источник диккенсовского реализма — в его умении взглянуть на мир глазами простого человека, отбросив все привилегии; родник, питающий его фантазию, — сочувствие человеку, вера в него, отказ признать угнетение и нищету естественными явлениями, искренняя убежденность гуманиста в том, что человек способен переделать мир, переделав при этом самого себя.
А. КЕТТЛ
Приключения Оливера Твиста
Перевод А. B. Кривцовой
{1}
Глава I
повествует о месте, где родился Оливер Твист, и обстоятельствах, сопутствовавших его рождению
Среди общественных зданий в некоем городе, который по многим причинам благоразумнее будет не называть и которому я не дам никакого вымышленного наименования, находится здание, издавна встречающееся почти во всех городах, больших и малых, именно — работный дом{2}. И в этом работном доме родился, — я могу себя не утруждать указанием дня и числа, так как это не имеет никакого значения для читателя, во всяком случае на данной стадии повествования, — родился смертный, чье имя предшествует началу этой главы.
Когда приходский врач{3} ввел его в сей мир печали и скорбей, долгое время казалось весьма сомнительным, выживет ли ребенок, чтобы получить какое бы то ни было имя; по всей вероятности, эти мемуары никогда не вышли бы в свет, а если бы вышли, то заняли бы не более двух-трех страниц и благодаря этому бесценному качеству являли бы собою самый краткий и правдивый образец биографии из всех сохранившихся в литературе любого века или любой страны.
Хотя я не склонен утверждать, что рождение в работном доме само по себе самая счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека, тем не менее я полагаю, что при данных условиях это было наилучшим для Оливера Твиста. Потому что весьма трудно было добиться, чтобы Оливер Твист взял на себя заботу о своем дыхании, а это занятие хлопотливое, хотя обычай сделал его необходимым для нашего безболезненного существования. В течение некоторого времени он лежал, задыхающийся, на шерстяном матрасике, находясь в неустойчивом равновесии между этим миром и грядущим и решительно склоняясь в пользу последнего. Если бы на протяжении этого короткого промежутка времени Оливер был окружен заботливыми бабушками, встревоженными тетками, опытными сиделками и премудрыми докторами, он неизбежно и несомненно был бы загублен. Но так как никого поблизости не было, кроме нищей старухи, у которой голова затуманилась от непривычной порции пива, и приходского врача, исполнявшего свои обязанности по договору, Оливер и Природа вдвоем выиграли битву. В результате Оливер после недолгой борьбы вздохнул, чихнул и возвестил обитателям работного дома о новом бремени, ложившемся на приход, испустив такой громкий вопль, какой только можно было ожидать от младенца мужского пола, который три с четвертью минуты назад получил сей весьма полезный дар — голос.
