Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Но больше всего огорчало реб Аврома-Герша то, что жена не пускала его на праздник к ребе. Он имел обычай ездить на все праздники в Ворку, не только на Новолетие, Судный день и Пятидесятницу, но даже и на Пейсах. Его жена плакала, что он разрушает ей праздник и что ей приходится ехать в дом своего отца-даяна, в местечко Озорков, чтобы он провел для нее пасхальный сейдер, словно она, не дай Бог, вдова. Обычно реб Аврома-Герша не слишком волновали женины слезы. Он знал, что на то она и женщина, чтобы плакать. Но на этот раз все было иначе. Жена вот-вот собиралась родить. Она чувствовала, что родится мальчик, потому что ощущала толчки в правой стороне живота. И не хотела, чтобы обрезание проводили без отца.
— Если со мной, не дай Бог, что-то случится, — плакала она, — я не переживу такого позора.
От плача она заболела, у нее начался жар, и реб Авром-Герш места себе не находил. Он снова и снова смотрел на красивый серебряный кубок, купленный в подарок ребе как кубок Илии-пророка[11], и от обиды кусал свою черную бороду.
Дороги на Ворку тоже были неспокойны. Повсюду крутились казаки и били проезжих. Частенько они не только избивали, но и вешали невинных людей. Реб Аврома-Герша отговаривали ехать в такое опасное время.
Но он никого не хотел слушать. Перед последней поездкой к ребе на праздник Кущей он упомянул в квитле[12] свою жену, которая незадолго до этого забеременела. Ребе выслушал его и сказал:
— Авром-Герш, твои потомки будут богачами.
Реб Авром-Герш наморщил лоб.
— Ребе, — сказал он со страхом, — я бы хотел, чтобы они были богобоязненны.
Ребе ничего не ответил ему на это. Реб Авром-Герш не стал переспрашивать, но помнил молчание ребе и усматривал в нем дурной знак. Именно сейчас, до появления на свет сына, думал он, ему надо бы съездить к ребе и поговорить с ним о своем желании видеть детей евреями. Об опасностях поездки он не думал. Он не был пугливым, реб Авром-Герш. Он уже многое повидал в своих разъездах, всякого страха. Его удерживал только ребенок, который должен был родиться. Для женщины будет большим огорчением остаться одной в такой момент, думал он. Сейдера она провести не сможет, да и на обрезание он не попадет, если, по Божьей воле, будет сын. Его тесть-даян проклянет его за такое поведение.
С другой стороны, его тянуло к ребе. Бедные хасиды из штибла[13] ждали, чтобы он взял их с собой в поездку за свой счет и дал им пропитание в дороге. Они будут смеяться над ним, если он позволит жене уговорить себя и останется дома. Из-за него у этих евреев будет испорчен праздник. К тому же он купил ребе в подарок красивый серебряный кубок. Как он будет выглядеть, если преподнесет ребе пасхальный серебряный кубок Илии-пророка только на Пятидесятницу? И самое главное — дети. Ребе сказал, что они будут богачами. Но он хотел бы, чтобы ребе пожелал им стать богобоязненными. Если, не дай Бог, окажется, что из-за их богатства они не будут евреями, то ему не нужно богатства. Пусть будут бедными меламедами, лишь бы были честными евреями. Он обязан поговорить об этом с ребе, пока еще есть время. Если бы она, его жена, была не бабой, а разумным человеком, она сама должна была бы гнать его сейчас к ребе, пока ребенок еще не родился на свет. Но разве баба понимает в чем-нибудь, кроме слез? На то он и мужчина, чтобы понимать все лучше и не размягчаться из-за женских жалоб.
И он принялся паковать чемоданы, большие кожаные чемоданы, с которыми он ездил в Данциг. Он положил в них талес и тфилин[14], атласный лапсердак, святые книги, Гемору, чтобы учить ежедневный урок в пути[15], серебряный кубок, рубахи. Как подобает настоящему воркинскому хасиду, он не забыл упаковать и несколько бутылок пасхального чистого спирта, оковита. Потом он послал служанку Лею-Copy за извозчиком.
— Авром-Герш, — плакала его жена с огромным животом, — я не переживу такого позора!
Реб Авром-Герш даже не оглянулся. Он поцеловал мезузу[16] и вышел. Уже стоя в дверях, он пожелал жене легких родов. Потом добавил, что, если, с Божьей помощью, будет мальчик, то пусть ему дадут имя Симха-Бунем.
— Слышишь, ради Бога, Симха-Бунем, по имени Пшисхинского ребе[17], да будет благословенна его память, — крикнул он в открытую дверь. — Я так хочу.
Глава третья
Жена реб Аврома-Герша не ошиблась в своих предчувствиях во время беременности. Недаром в последние месяцы она ощущала толчки в правой части живота. Она считала это знаком того, что носит мальчика. Так оно и было. Но вместо одного мальчика родилась двойня.
Первый ребенок появился на рассвете, после тяжелой, полной мучений и боли ночи пасхального сейдера. Соседки со двора быстро схватили малыша и шлепнули его, чтобы он сильнее плакал, потому что это хорошо для новорожденного, а потом, подняв его вверх, к лампе, радостно крикнули роженице:
— Поздравляем, мальчик!
Роженица не переставала кричать, и женщины ее успокаивали.
— Ну, хватит, хватит, — гладили они ее потное лицо. — Все уже кончилось. Все благополучно. Не надо стонать!
Но служанка Лея-Сора, умелая повитуха, своим опытным глазом сразу же разглядела, что еще не все кончилось, что будет еще ребенок.
— Держитесь, хозяйка, за изголовье кровати, — посоветовала она, — так вы легче родите.
Через несколько минут появился другой малыш, большой и тяжелый.
Его не пришлось шлепать, чтобы он сильнее плакал. Он и так заорал во весь голос.
Лея-Сора тут же схватила его, поднесла к лампе и с огромной радостью воскликнула:
— Поздравляю, еще один мальчик. Богатырь, не сглазить бы!
Женщины быстро отыскали две ленточки, красную и синюю. Повязали на ручку первого красную ленточку, а на ручку второго синюю в знак того, что один старше, а другой младше. Но в этом не было необходимости. Они и так не ошиблись бы. Тот, что появился на несколько минут раньше, был маленький, тощий, с жидкими светлыми волосиками на острой головенке и с серыми, как у матери, глазами. Младший был большой, тяжелый, с круглой головкой, покрытой густыми черными волосами, и широко раскрытыми веселыми черными глазами. И голоса младенцев тоже отличались.
Старший плакал пискляво, прямо заходился в плаче. Младший плакал громко, мощно, басовито.
— Один совсем в мать, а другой в отца, — сказала Лея-Сора, передавая обоих детей, после того как их выкупали, роженице в постель.
Мать осмотрела обоих и первым взяла к груди того, что поменьше и послабее.
— Тише, тише, не кипятись, — увещевала она второго, который орал так, словно не радовался за опередившего его брата.
По очереди она побрызгала их ротики молоком, чтобы они почувствовали вкус и научились сосать. Тот, что побольше, сразу же взялся за дело, впившись губами в материнскую грудь. Тощий не сразу понял, что надо делать, и больше щипал материнскую грудь, чем сосал.
Все восемь дней до обрезания роженица не находила покоя, лежа на кровати со множеством подушек в головах. Она не знала, что делать с именами детей. Все время беременности она говорила своему Авром-Гершу, что если, с Божьей помощью, будет мальчик, то пусть его назовут в память о ее деде, войдиславском[18] раввине реб Янкев-Меере. Но реб Авром-Герш не хотел ее слушать. Он хотел только Симху-Бунема, в честь Пшисхинского ребе.
— Девчонок, — говорил он, — ты будешь называть по своим родным, а мальчики принадлежат мне.
Когда мужа не было дома, хозяйкой была она. Но сейчас она не могла решить, что делать. По правде говоря, мальчиков, слава Богу, родилось двое, так что она могла дать им четыре имени — каждому по два. Но она все равно тревожилась. Ей было не под силу разобраться с этими именами. Она хорошо знала, что ее Авром-Герш очень упрям, и боялась, что, как бы она ни сделала, ему это не понравится. Она знала, что он не потерпит ни единого имени с ее стороны, что он бы обоим дал имена со своей стороны, потому что мальчики, как он сказал, принадлежат ему.
Женщины уговаривали ее отправить в будничные дни Пейсаха[19] посланника к мужу и пригласить его на обрезание. Но она не хотела. Она сердилась на него. Она никогда не была с ним особенно счастлива. Он либо пропадал в торговых поездках, либо уезжал к своему ребе. Но даже когда муж был дома, она его не видела, потому что он либо сидел с хасидами в молельне и справлял хасидские трапезы, либо учил Тору. Многого она не требовала. Она была дочерью хасида и знала, что так уж повелось в еврейских домах. Ее отец тоже так себя вел, редко виделся с матерью, разве что по ночам, и ему не о чем было разговаривать с женой, потому что женщина не должна учить Тору, не должна общаться с чужими мужчинами, даже не должна показываться в доме, когда к мужу приходят чужие мужчины. О чем ей разговаривать со своим ученым мужем?
